Тамбур
Шрифт:
Последние слова Жанна выговорила с явной издевкой. Затем откинулась на спинку кресла, картинно заложила ногу на ногу, имитируя знаменитую сцену в «Основном инстинкте», и улыбнулась.
"Лучше бы не улыбалась! Ее же всю перекосило!
Владеть собой не умеет, а выделывается!" Голубкин начинал ощущать отчетливую неприязнь к этой девушке.
Странно, сперва она ему понравилась, а вот Пивоварова раздражала. Теперь они поменялись местами. Но обычно он редко ошибался, составляя первое представление о человеке.
— Ты
Жанна поменяла позу и стиснула колени. — Больше ничего?
— А что же я должна была…
— Например, молоток, — Голубкин продолжал улыбаться. У него уже скулы сводило от натянутой улыбки. — Уж не знаю зачем, но все-таки Пивоварова стоит на своем. Ты достала молоток из сумки и пригрозила, что убьешь ее.
Девушка отвернулась к экрану, вяло щелкнула клавишей и резко развернула кресло в сторону гостя:
— Арестовать пришли? Ну давайте.
— Ты это сделала? Все так и было?
— Да, — она смотрела на Голубкина с ненавистью.
Обкусанные, ненакрашенные губы заметно подрагивали. — Я достала молоток. Он был у меня в сумке. Но я ее не ударила.
— Она кинула в тебя вазу. Ты просто не успела.
— А жаль!
Ее лицо исказилось так, что следователь с трудом узнавал ту миловидную, простенькую девчонку, которую увидел тут в пятницу. Она казалась диким зверем… Нет, не зверем — хуже — человеком, утратившим цель в жизни и все основные принципы.
"Это она! Но как мне ее забрать?! Связать, что ли?
Или сама пойдет? Если бросить ее здесь, она к утру успеет выкинуть какую-нибудь глупость. Не хуже Дани!
Черт бы его взял!"
— Жаль, что не убила, — Жанна продолжала крутиться в кресле — справа-налево, слева-направо. В этом было что-то маниакальное. И глаза… Глаза ее не нравились Голубкину настолько, что он не решался в них смотреть. В них была ярость. Издевка… И ни капли раскаяния.
— Ты понимаешь, что говоришь? — Ему слегка изменил голос. Голубкин откашлялся, достал сигареты. — Жаль?! А на зоне сидеть — не жаль? Саму себя — не жаль? Зачем ты это сделала?
— Я?! — Та смеялась отрывисто, будто перекусывая каждый смешок ровными острыми зубами. — А что я сделала? Это, она сделала, а я только пыталась! Она убила Алексея Михайловича!
Голубкин отшатнулся:
— С чего ты…
— Да послушайте меня! — Она укусила свое запястье и зашарила глазами по потолку, покрытому лепниной. Голубкин очень ясно видел, что с девушкой неладно, и только поражался тому, как легко сходят с ума люди, общавшиеся с покойным преподавателем итальянского. Ну просто синдром камикадзе! Он припомнил лицо Дани, каким он его видел в последний раз. Это было уже не лицо: Это был гипсовый слепок, снятый с покойника.
— В субботу, на кафедре, — спотыкаясь, говорила Жанна, — двое
Дешевка. Как и она сама. Тогда и поняла, кто это сделал. Что мне было делать?! Убить ее? Боже, зачем?! Чего ради?!
Она снова вцепилась зубами в скрюченные пальцы.
— Этим его не вернешь. Пивоварова ненавидела его. Ненавидела так, как ничтожества ненавидят гениев. Но я все же пошла к ней.
Жанна с вызывающим видом подняла голову ив этот миг показалась Голубкину валькирией, воспарившей над сожженной землей. Ничего человеческого в этом лице не осталось. Оно ничего не выражало, вообще не имело сходства с нормальным человеческим лицом.
— Я пыталась убить ее, — спокойно сказала девушка. — Не вышло. Вы записываете?
— Я ничего не записываю.
— И убила бы ее двадцать, тридцать раз. Убила бы столько раз, сколько бы смогла! Она была рада его смерти. И еще пыталась обвинить его в том, что…
Жанна внезапно разрыдалась. Следователь встал:
— Идите домой.
— Как? — Та подняла обезумевшие глаза. — Что вы сказали?
— Идите домой, — повторил Голубкин. — Ложитесь спать.
— Да я же призналась! — Девушка с силой оттолкнула клавиатуру и резко сдвинула стул, будто пыталась отгородиться им от посетителя:
— Чего вам еще надо?!
Арестуйте меня!
— А за что? — с издевкой спросил Голубкин. — За то, что ударили чайником соперницу? Ну, в лучшем случае…Для вас — в худшем! Припаяю хулиганку. Это же мелочь. Я из коротких штанишек давно вырос. Я мокрые дела веду.
— С-соперницу? — Жанна едва выдавливала звуки. — В-вы… Н-не понимаете…
— Да вроде бы все понимаю. — Он углядел на «преподавательском» столе графин, налил стакан воды и протянул девушке. Та жадно напилась, вздрагивая и захлебываясь.
— Вы симпатизировали Алексею Михайловичу.
Были потрясены его смертью. Слышали, как на кафедре кто-то радовался тому, что его убили. Потом нашли бусинку. Вспомнили, кто ею обладал, у кого такая прическа. Решили убить девушку. Сперва раз. Потом еще.
К счастью, у вас ничего не вышло. Я говорю «к счастью», — Голубкин чуть повысил голос, глядя на плачущую Жанну, — потому что, во-первых, — всегда за то, чтобы человек остался жив. А во-вторых — терпеть не могу сажать таких молодых девчонок, у которых вся жизнь впереди.
Он достал из кармана куртки пирожок (последний, уже чуть подсохший) и в два приема съел. Пирожок был не из любимых — не с картошкой, с повидлом, но это дела не меняло. Настроение все равно улучшилось. Петр Афанасьевич, наученный опытом, больше не привозил домой еду в карманах, предпочитал съедать между делом.