Тамерлан
Шрифт:
Его неожиданные слова рассмешили Севин-бей. Впервые она засмеялась и погладила мальчика по плечу.
— Я тебе привезла подарок.
— Спасибо, тётя.
— Будешь беречь?
— Очень!
— Помни обо мне…
И она достала откуда-то из складок пояса небольшой кривой кинжал в сафьяновых ножнах с усыпанной рубинами рукояткой.
— Он меня в дороге хранил; пусть хранит и тебя на твоих дорогах.
В её словах прозвучало что-то столь горестное, что Улугбек поцеловал её подарок, прежде чем принялся разглядывать его.
— Какая сталь! — восхитился мальчик.
—
— Коня перековали! — быстро сказал конюх Халиль-Султану, едва царевич появился у выхода.
— Пускай отдохнёт. Подай другого.
И минуту спустя он уже скакал на застоявшемся и оттого баловном, весёлом коне.
Ехать самому в дом невесты — это тоже было не по обычаю; этого не допускало и его достоинство. Но мусульманскими обычаями часто пренебрегали в Тимуровом Самарканде: сам Тимур предпочитал монгольские обычаи, и народ, вслед за своим государем, тоже охотно отступал от стеснительных установлений шариата везде, где это не грозило земными карами и неприятностями.
И как мог соблюсти своё достоинство царевич, когда государь велел показать ему невесту сегодня же!
В слободе Халиль-Султан спешился. Отдал своей охране коня и несмело взялся за медный молоток, привешенный к тяжёлым чинаровым воротам над низенькой, как лаз, калиткой.
Во двор он вошёл, встреченный старым мастером.
Он поговорил со стариком, как всегда, почтительно; внимательно вникая в его работу, поглядел новое изделие и вдруг, сам прервав свои медленные, почтительные слова, заговорил тревожно, нетерпеливо, — настало время говорить прямо:
— Дедушка хочет видеть мою невесту.
— Мою дочку?
— Без этого не даёт согласия.
— А даст?
— А вы?
Мастер недолго подумал, потом ответил огорчённо:
— Ах, если б не были вы царевичем!
— Ну, как же быть?
— Тогда б мы устроили отличную свадьбу! Я бы не поскупился на хороший плов: ведь не всякий так легко разбирается в моей работе, я бы рад был такому зятю.
— Вашу работу я ценю!
— Я передал бы вам всё своё…
Но старик опомнился:
— Как же быть?
И порывисто взялся за рукав царевича:
— Пойдемте прямо к ней!
Он повёл Халиль-Султана во внутренний дворик, и жених увидел её над маленьким водоёмом.
Она стояла под старыми деревьями в простой, длинной, ниже колен, белой рубахе, из-под которой до щиколоток спускались жёлтые шаровары.
Отец подвёл жениха к дочери, смущённо говоря:
— Скажите ей сами.
Она поклонилась гостю низко, но не отошла, осталась на своём месте, подпуская его ближе.
Халиль, поклонившись, не отнимая прижатой к сердцу руки, сказал:
— Чтобы ответить мне, дедушка желает видеть тебя.
Её брови, сросшиеся на переносице, плавно протягивались к вискам, как крылья хищной птицы, парящей на степном раздолье над затаившейся добычей.
И эта птица чуть покачнулась, но тотчас выровнялась, и девушка лишь спросила:
— Когда?
— Сейчас.
— Мне сперва надо одеться.
Отец не сдержал своей тревоги и страха:
—
— Я успею! — спокойно ответила девушка.
Её звали Шад-Мульк. Её имя означало — радостное сокровище. Такое имя давалось как прозвище в царских гаремах, а ей оно досталось при рождении, словно её трудолюбивый отец предвидел необыкновенную судьбу своей длиннобровой дочки.
Она присела у водоёма и, не стесняясь Халиль-Султана, из неуклюжего глиняного кувшина лила на ладонь воду и умывалась.
Халиль нетерпеливо похлёстывал плёткой по халату.
Она неторопливо прошла в дом, где её обступили возбуждённые женщины, что-то ей суя в руки — украшения ли, одежды ли, — их сбивчивые, крикливые голоса достигали тесного дворика, где оба — отец невесты и жених — сидели, не находя никаких слов для разговора, лишь временами переглядываясь и вежливо кивая друг другу.
А в это время Тимур прислал сказать великой госпоже, что желает видеть гостью и всех цариц.
Все встали и пошли к повелителю.
В зале перед дверью Тимура остановились и стоя разговаривали, пока остальные жёны повелителя собирались на его приглашенье.
Когда пришла шустрая ханская дочь Тукель-ханым, самая молодая из Тимуровых жён, но вторая по старшинству в гареме, вся зала заблистала алмазами и самоцветами меньшой госпожи. Её высокую кожаную рогатую шапку унизывали алмазы. Позвякивали её ожерелья китайского дела, где нежные жемчуга стиснулись в тяжёлых золотых ободках. Шуршала обшитая жемчугами по вороту, по обшлагам, по подолу длинная жёлтая, затканная зеленовато-золотыми драконами тяжёлая рубаха; жемчугами обшитый низ шаровар над скованными золотом зелёными шагреневыми туфлями — всё сияло на ней, затмевая густо нарумяненные скулы, густо набелённые щёки. И лишь жёлтые, как у рыси, глаза она ничем не могла украсить, — ничто не приставало к ним: ни радость, ни печаль, ни стыд, ни раздумье.
Она прошла, не приветствуя младших жён.
Туман-ага, которой было около тридцати лет, отданная Тимуру двенадцатилетней девочкой, прожившая с повелителем долгую жизнь, взглянула на эту монгольскую куклу с яростью, затопотала маленькими ногами, но сдержала себя и осталась стоять строго и неподвижно, покосившись на Сарай-Мульк-ханым, доводившуюся ей родной тёткой.
Чолпан-Мульк-ага, монголка, дочь бесстрашного Хаджи-бека, ходившая с Тимуром на Золотую Орду и на Иран не в спокойном царском обозе, а вместе с войском, среди опасных невзгод, отвернула в сторону прекрасное, воспетое поэтами лицо и закрыла глаза, чтобы не заплакать от обиды.
А Тукель-ханым прошла мимо них всех и стала рядом с Сарай-Мульк-ханым, сдержанно одной лишь ей поклонявшись.
И всем показалось, что великая госпожа рядом с меньшой госпожой стоит, как нищенка, в своём драгоценном, но строгом одеянье.
Стоя рядом с великой госпожой, Тукель-ханым допустила царевну-гостью поздороваться с собой.
Когда, по обычаю, Севин-бей подошла к ней, справляясь о её здоровье и о благополучии её дома, Тукель-ханым лишь коротко отвечала, считая ниже своего достоинства самой спрашивать.