Тамерлан
Шрифт:
Это удивляло и чем-то досадовало Халиль-Султана.
«Этому нищему старику всё нипочём: будто сходил на базар за дыней. Царевич входит к нему во двор, а он встречает царевича, словно к нему зашёл сосед-завсегдатай; царевич сватает его дочь, а он прикидывает в уме, толков ли молодец, будет ли тороват в ремесле тиснильщика; сам Великий Повелитель допускает его к себе в дом, а он входит туда, будто в лавку горшечника; повелитель говорит с ним, а он отвечает, будто беседует с соседом по лавчонке в базарном ряду!»
И у
Там, чего бы он ни натворил, он мог заслониться дедушкой; здесь же всё, что хотелось ему сделать иди сказать, было противно дедушкиной воле, и Халиль был беззащитен и беспомощен перед этим мастером, который в своём простом и прямом деле всегда мог заслониться сотнями тысяч своих сограждан, таких же ремесленников, мелких торговцев, рабочего люда, всегда готовых поддержать товарища.
Потому и не было робости в сердце мастера; потому и не было твёрдости в сердце царевича.
Халиль-Султан видел чёрный кожаный бурдюк с кумысом, полный и влажный, подвешенный в тени над прохладной струёй ручья.
На краю водоёма стоял неуклюжий глиняный кувшин с надколотым носиком, лежал алый шёлковый лоскуток — её! — а её не было.
— Розы подрезывать надо. Отцвела — и долой! Весь побег долой, — она даёт на смену свежий побег. А в свежем побеге — сила; он зацветёт! Однако сперва понять надо: где подрезывать? Коротко срежешь, — она не в цветы, а в рост силу отдаст; высоко срежешь, — она хоть и завяжет цветы, а соку до них не дотянет, завязь зачахнет либо расцветёт мелким цветком, а в нём — ни красы, ни благоухания.
— Да, надо знать, как срезать!.. — соглашался царевич.
— В этом всё дело! — хвастался мастер, которому за всю жизнь в голову не пришло погордиться или похвалиться своём замечательным мастерством тиснильщика и которому казалась обидно малой и недостаточной любая похвала его успехам в саду. — В этом всё дело! — гордо повторял он, довольный, что этому любезному юноше так нравятся взращённые здесь цветы.
В жёлтой клетке из сухой тыквы громко и неожиданно выкрикнул перепел прямо над головой Халиль-Султана.
Царевич поднял голову и увидел её!
Она собиралась слезть с дерева и узкой пяткой нащупывала верхнюю ступеньку лестницы, прислонённой к стволу.
Как рванулось тело Халиля помочь ей! Но он сдержался, ожидая, пока она сама спустится на землю.
— Груши собирает, — объяснил мастер. — Если их трясти, спелые разбиваются в лепёшку. Надо снимать с веток руками, не давать им доспеть: пускай доспевают в корзине.
— Да, надо снимать руками … — соглашался царевич.
— Про то я и говорю, — одобрил мастер юношу.
Её шаровары не
Став на землю, она поклонилась ему:
— Здравствуйте.
И постояла склонённая, пока он не ответил на её поклон.
Оставила корзину с грушами подле лестницы и неторопливо ушла к прудику помыть руки.
Сомнения и тревоги в сердце Халиль-Султана не убавились при встрече с ней.
Мастер провёл его к тахте и усадил на тощем одеяльце из дешёвого, грубого шелка.
Вскоре она принесла медный поднос и нож с простой деревянной рукояткой. И опять ушла.
На подносе медник отчеканил купол и минареты Мекки. Грубым почерком, заменив звёздами забары над буквами, он начеканил какие-то стихи, которых царевич не мог понять, ибо арабского языка не знал.
— Это из Корана? — спросил Халиль-Султан, чтобы сказать что-нибудь.
— Нет! — ответил мастер. — Это стихи Маджнуна. Был такой арабский поэт. Сошёл с ума от безответной любви. Может, слышали?
— Да.
— Вот, это один его стих.
— Странный поднос, на нём изображено святилище, а стихи — любовные.
— Этот поднос у меня от деда. Дед захотел стать мусульманином и начал с того, что пошёл в Мекку. Там добрые люди подарили ему этот поднос в знак поощрения раскаявшемуся язычнику. А что удивляет вас? Это святилище священно. И любовь тоже священна.
Халиль впервые взглянул на мастера радостным, благодарным, удивлённым взглядом:
— Вы сказали: любовь священна!
— Потому я и не мешаю моей дочери. А почему бы ещё я не стал удерживать её?
Радость вскипела в Халиле с такой силой, что разорвала бы ему грудь, если б он не распахнул порывистыми руками свои халаты, не открыл бы грудь свежим благоуханиям этого прекрасного сада.
— Замечательный поднос, — восхитился он, осторожно опуская его между собой и мастером, опуская так осторожно, словно медь могла рассыпаться мелкими черепками от удара о ковёр.
Мастер придвинул поднос к себе, взял нож и, постукивая лезвием по отогнутому краю подноса, ждал, пока Шад-Мульк доставала из холодного ручья продолговатую зелёную дыню, обмывала её чистой водой и несла к отцу.
— Садись с нами! — сказал ей мастер.
Она села на край тахты, не поднимая ног на ковёр, словно готовая каждую минуту уйти прочь.
Она не взглянула на Халиля.
Она смотрела, как мастер умело вспарывал дыню, срезав её концы; как он резал её вдоль, сперва пополам, точным, сильным взмахом ножа; как вывалил семена, а потом половинку снова вдоль разрезал на две длинные четверти и потом, сеча их поперёк, быстро нарезал толстые ломтики, заполнившие весь поднос.
— Это из Черной степи дыня. Кушайте! — говорил хозяин, разламывая лепёшку и раскладывая её ломти вокруг подноса.