Тамерлан
Шрифт:
Улугбек явился, как всегда, почтительный; кланяясь деду, стал в дверях.
— Говорят, ты искусен в письме?
— Учителя меня хвалят. Показать, дедушка?
— Покажи. И захвати побольше бумаги; будем писать.
— И вы тоже, дедушка?
— Посмотрим.
Улугбек звонко рассмеялся: дедушка, за всю жизнь не написавший ни одной буквы, вдруг вздумал писать!
Тимур нахмурился:
— Живо!
Улугбек исчез, будто его тут и не было.
Тимур, оставшись один, водил пальцем по ковру, словно записывал на тугом
Вскоре маленький царевич снова появился. Тимур увидел в его руках большой бумажник из толстой кожи, покрытой золотым тисненьем. Улугбек достал свои упражнения в письме.
— Покажи-ка!
Непослушными, непривычными к бумаге пальцами старик перевёртывал почти прозрачные, лощёные листы самаркандской бумаги. Страницы, заполненные чёрными ровными рядами строк, кое-где украшались красными пятнышками слов, написанных киноварью в знак уважения к их священному смыслу.
Бумага морщилась, когда её перелистывал Тимур. Он переворачивал листы, царапая их коротким, толстым ногтем большого пальца, и внизу каждой страницы от ногтя оставался глубокий след.
— Где же тут ты писал?
— Это всё писал я. Красиво?
— А я не знаю, что ты писал.
— Я спрашиваю, красиво ли, дедушка?
— Как я могу это сказать? Я же не знаю, что написано. Сперва надо знать смысл, тогда видно будет, красиво ли это.
— Учитель говорит, я пишу лучше Ибрагима!
— Ты слова пишешь! А смысл ты умеешь писать?
— В каждом слове свой смысл!
— Разве большой смысл пишется тоже одним словом?
— Я не знаю, дедушка.
— Ведь в разговоре иной пустяк приходится многими словами сказывать. Ты умеешь писать каждое слово?
— Умею.
— И числа?
— И числа.
— Не ошибёшься?
— Я теперь редко делаю ошибки.
— Ты будешь писать здесь.
— А что, дедушка?
— Я тебе скажу. Ты будешь писать здесь. И отсюда никуда не выйдешь, пока я тебя не отпущу. Несколько дней. Ты бумаги много принёс?
— Чистой?
— На которой пишут.
Улугбек неуверенно показал несколько чистых листов.
— Никому нельзя знать, о чём ты будешь писать здесь. И о том, что ты сидишь здесь, знать нельзя никому. Понял? Ты жить будешь здесь. Пить и есть — со мной. И кого б ты ни увидел, о чём бы ни услышал, сидеть тихо и молчать. Понял? Вот твоё место, сиди здесь.
В это время пришёл Мухаммед-Султан.
Тимур достал из-за пазухи расшитый шёлковыми голубыми звёздами синий тонкий платок, вытер губы и, не выпуская платка из рук, распорядился:
— Кличь их. По одному.
Вошёл амир Шах-Мелик, на ходу расправляя широкую каштановую бороду, и, даже кланяясь, продолжал её расправлять, словно от её красоты зависело его благополучие.
— Твои войска готовы?
— Хоть сейчас на приступ, государь!
— Оружия всем хватает?
— Запаслись. Хватит. Есть новые воины,
— Надо, чтоб снарядились.
— У них ничего нет, чтоб купить всё, что надо.
— Пускай займут у десятников. Десятники подкрепились в Индии, найдут чем помочь. В походе рассчитаются. Обуты хорошо?
— А разве пойдём на север?
— Видно будет куда. А разве к югу босыми их поведёшь?
— Босыми нехорошо.
— То-то. Обуй! И сам присмотри, и тысячникам твоим вели каждого осмотреть, проверить каждого: чтоб пара сапог на ногах была исправная; чтоб пара новых, запасных, в мешке лежала. Понял?
— Понял, государь. Да вот беда: обувщики жалуются, — кож в городе нет, не из чего…
— А ты вели: пускай твои сотники, да и тысячники по кожевенным рядам походят, пускай покупают всё, что найдут, пускай посулят купцам любую цену, какую бы купцы ни заломили. Пускай платят: босыми в поход не ходят. Позор тебе будет, ежели твоё войско у меня на левом крыле в рваной обуже в поход двинется. Разбойники мы, что ли? Обуй и проверь: чтоб запасная пара у каждого воина в мешке лежала. Сколько б ни запросили купцы! Хороший воин в походе все расходы и долги вернёт. А плохой воин из похода назад не приходит. Слышал, амир Шах-Мелик?
— Слышал, государь.
— Распишись в слышанном. Дай, Улугбек, листок чистой бумаги.
И когда Шах-Мелик написал, Тимур сказал Улугбеку:
— Прочитай, мирза, что написал здесь своей рукой наш амир.
Улугбек, видно подражая своему учителю, выпрямился и тонким от прилежания голоском начал:
— Это, дедушка, писано почерком, именуемым «насх». Однако без соблюдения знака забар над словами…
— Стой; как написано, чем писано, пропусти. Начни с того, что там написано.
— А написано…
Улугбек старательно разобрал неровный, дрожащий почерк смелого, умного военачальника.
Шах-Мелик удивился:
— В этом возрасте я ещё не владел…
— Не спеши хвалить! — перебил его Тимур. — Успехи младших растут не от хвалы, а от взысканий. Так написано в одной книге из Индии.
— Вы её читали? — спросил удивлённый Улугбек.
— Тебе сказано: ты посажен сюда слушать, а не спрашивать.
И повернулся к Шах-Мелику:
— А мы тут сидим и, вот видишь, плачем.
Он поднял к глазам свой синий платок и утёр узкие, горячие, сухие свои глаза.
Амир Шах-Мелик хотел сказать что-нибудь в утешение повелителю, но ничего не придумал, а говорить обычные слова не посмел.
— Недостойно ведёт себя наш сын, мирза Мираншах: разрывает нашу печень злодействами, несправедливостью, бессмысленным разрушением святынь; тому ли мы учили этого несчастного! Он попрал и справедливость и милосердие, тому ли мы учили его!
Шах-Мелик стоял, сострадательно покачивая головой и участливо разводя руками. Его сочувствие было видно Тимуру, и повелитель, опустив голову, махнул рукой, сжимавшей платок: