Тамерлан
Шрифт:
Он поспешил успокоить дедушку, вскакивая:
— Ничего! Я принесу другой, я сейчас.
Но Тимур недовольно остановил его:
— Сиди!
И велел Мухаммед-Султану послать слугу к писцам:
— Пускай побольше принесёт, да чтоб сказал там, что это тебе понадобилось. Тебе! Понял?
Когда тростнички были принесены, Тимур сказал Улугбеку:
— Запиши: на первом складе…
— Четыреста семьдесят два тюка! — быстро подсказал Улугбек, заметив, что старик запнулся, припоминая.
— А на втором? — сощурил глаза Тимур.
— Двести пятьдесят четыре! — так же без запинки ответил Улугбек.
—
— Триста девятнадцать?
— Памятлив! — одобрил Тимур. — Записывай, у кого сколько.
Так записали они запасы кож, и запасы оружия, и запасы одежды, и мешки ячменя, и риса, и пшеницы, и гороха, — всё помнил Улугбек, ни в чём не сбился.
Но, записывая названия крепостей, где хранились большие запасы зерна, мальчик сбивался: ему легче удавалось записать фарсидские имена, чем джагатайские. Для написания джагатайских названий у него ещё не было должного навыка.
— Памятлив! — присматриваясь к внуку, снова сказал Тимур.
Когда подошёл час зноя, Тимур откинулся на подушку и велел принести холодного кумыса.
В конце лета в Самарканде ночи становятся холодны, а дни знойны: полуденный ветер уже не приносит с гор ни свежести, ни бодрости.
Наступили часы отдыха.
Слуг и воинов из ближних помещений отпустили. Только этих двоих внуков Тимур оставил с собой — Мухаммед-Султана и Улугбека.
На Мухаммед-Султана Тимур перенёс свою любовь к незабвенному Джахангиру. Семнадцати лет умер этот сын, самый старший и единственный милый ему из сыновей. Потеряв его, он невзлюбил младших, словно они отняли душу у Джахангира, чтобы дышать самим. Он невзлюбил их, хотя они были ещё младенцами, когда Джахангир лёг в могилу. Они рождались от наложниц, от таджичек и персиянок, а монгольские царевны не рожали ему сыновей. Ему же хотелось оставить по себе сына ханской крови, чтобы его сын нёс в себе кровь и продолжал славу двух настоящих воителей — Чингизову и Тимурову, чтоб соединились навеки эти две славы в его сыне. И лишь один Джахангир соединял их в себе. И лишь в одном Джахангире сызмалу виден был достойный продолжатель начатых дел. А теперь в Мухаммед-Султане, в нём одном, билось единым биением сердце Чингизово, Тимурово и Джахангирово. Из двоих сыновей Джахангира только он был сыном Севин-бей, внучки ордынского хана Узбека. Другой сын Джахангира, Пир-Мухаммед, рождённый от персиянки, был умён, но не был воином. И Тимур отослал его подальше, дал ему страны на границах с Индией.
Часто, неприметно следя за Мухаммед-Султаном, Тимур вспоминал Джахангира:
— Похож!
Особенно отчётливым было сходство, когда Мухаммед-Султан, обидевшись, подавлял в себе гнев, когда, вскинув голову, нетерпеливо выезжал в битву и когда, наклонив голову, играл на бубне, вслушиваясь в рокот кожи, разогретой над костром.
А Улугбека дед любил за то, что мальчик был ещё так мал; за то, что так гордо нёс своё маленькое тельце мимо самых больших людей. Тимура умиляло, что мальчик всё примечал, всё помнил, всё понимал, но скрывал это, пока вдруг где-нибудь не проговаривался, обнажая на мгновенье свои сокровенные думы, радовавшие Тимура и удивлявшие своей ясностью:
— Зорок! Смышлён!
И вслед за приливом радости повелителя всякий раз охватывала тревога:
— Мал! Ещё лет десять надо ждать. Не меньше!
Из остальных внуков столь же любил Халиль-Султана: любил
Но Халиль-Султан и сердил Тимура: независимых Тимур не терпел; от него все должны были зависеть, всё и во всём мгновенно повиноваться ему одному.
Он облокотился о подушку, взяв холодного, со льда, кумыса, и сказал:
— На бубне бы тебе поиграть, Мухаммед! Нельзя, — услышат. Тут не похороны и не пир, не праздник. Вели-ка позвать чтеца. Послушаем книгу.
Когда Мухаммед-Султан встал, Тимур вспомнил:
— Стой! Пускай приведут историка, который о наших походах пишет. Что у него написано?
— Гияс-аддина? — спросил Улугбек.
— Откуда знаешь?
— Бабушка ему велела учить меня.
— А… — проворчал Тимур, оскорбившись, что Сарай-Мульк-ханым не потрудилась сперва спросить мужа, каким учителям обучать этого внука.
От калитки вдоль всего двора тянулся длинный мощёный ход, накрытый виноградными лозами, поднятыми на коренастых столбах.
Гроздья поспевшего винограда синими или янтарными рядами свисали над всей дорожкой. На иные из гроздей хозяин надел яркие шёлковые мешочки оберегая урожай от ос и от птиц.
Мастер вёл Халиль-Султана, хвалясь обильным урожаем и рассказывая, как удалось ему увеличить урожай, подкармливая корни и укорачивая длину лоз.
Но царевич не слушал мастера, хотя и поддакивал его словам кивками головы. Останавливаясь у того или другого корня, он тревожно оглядывал весь зелёный двор, водоём под сенью раскидистых деревьев, деревянную тахту, застланную полосатым ковром, заслонённую кустами роз.
Розы зацвели своим вторым за лето цветеньем, ещё не обильным, но всегда радостным в августе, когда даже в дворцовых садах роз мало.
Но Шад-Мульк нигде не было видно.
Халиль-Султан стеснялся спросить о ней у её отца.
Царевич останавливался, когда мастер, теша гордость удачливого садовода, объяснял, какими хитростями можно заставить розу цвести с мая до октября.
Халиль-Султан наклонялся к цветам, когда мастер предлагал убедиться, сколь различен запах между различными породами роз. Но глаза царевича не отрывались от квадратного двора, где не было его любимой, которую он привык всегда заставать здесь.
После разговора с дедушкой, когда её с отцом проводили из дворца с честью, неся перед гостями факелы, а вслед за ними подарки и гостинцы, после того тяжкого вечера прошла целая ночь, прежде чем он смог явиться к ней.
А её не видно. И Халиль-Султана одолевали сомнения и тревога: «Может, она так оскорблена, что больше никогда не пожелает говорить со мной!»
Но мастер ничем не выказывал ни обиды за вчерашнюю встречу, ни своего удивления богатствами Синего Дворца, ни восторга, что сам Повелитель Вселенной говорил с ним.