Тамо далеко (1941)
Шрифт:
Небо время от времени вздрагивало от гула, а далеко-далеко, у самого горизонта я пару раз углядел немецкие эскадрильи, идущие на Белград.
— Ништа, ово не Дунай, на суше не потопнем! — подбадривал себя возчик.
— Ты, дядька Йован, коли немец налетит, бросай вожжи, беги подальше от дороги и падай в какую яму или канаву.
— Телегу, значит, бросить? Ты как, сам такую дурь придумал или подсказал кто?
— Подсказал. Так нас в корпусе полковник Чудинов учил, при налете на колонну рассредотачиваться и укрываться, — легализовал
— Господине пуковниче? — хмыкнул Йован и задумался, тревожно обозревая в небо.
Наука эта пригодилась за день дважды и, как оказалась, пошла впрок, хоть и не сразу. От первого, одиночного бомбера возчик удалялся степенно, поглядывая на повозку и лишь посмеиваясь над той скоростью, с которой я рванул подальше. Зато когда рядом с дорогой взорвалась первая бомба, Йован помчался, как ужаленный. Потому часа через полтора при виде следующей тройки немцев возчик, не дожидаясь моего тычка, сиганул на обочину и рванул широкими скачками к ближайшей ямке, неслабо меня обогнав.
Пока я добежал, он устроился поудобнее и даже с видом старого, опытного воина принялся перевязывать кожаные оборы, державшие на ноге опанаки. Но тут на дороге загрохотали разрывы — бомберы вывалили свой груз ровнехонько по оси, накрыв кучу повозок, людей и машин. Страшно закричала раненая лошадь, заплакали женщины и тонко, на одной ноте завизжал мальчик лет пяти, которому оторвало ногу.
Когда утих последний раскат, Йован высунул голову и совсем было собрался бежать к повозке, но я услышал свистящий гул, переходящий в рокот. Повернул голову, и меня аж передернуло: на нас заходила пара мессеров.
— Лежи! — придавил я дядьку к земле.
Эти сволочи прошлись по шоссе пулеметными очередями и даже сделали второй заход, на котором оборвался детский визг. Я сплюнул горькую слюну, оглядел небо и поднялся, преодолевая страх и дрожь в коленках. Самолеты накрыли дорогу бомбами метров на двести вправо и влево, на обочинах лежали убитые, валялись обломки и разметанные взрывами вещи. К превращенному немцами в кровавую кашу шоссе понемногу возвращались люди — отупев от ужаса, завывая от горя, шатаясь от ран…
Стукнул выстрел, перестала кричать лошадь.
Ветерок потихоньку сносил тошнотные запахи развороченных кишок вперемешку с горелой взрывчаткой. Запах смерти, так знакомый мне по войне в Боснии, понемногу уступал дыму балканского табака — Йован и другие возчики первым делом закурили свернутые тут же козьи ножки. Мы понемногу справились с трясучкой в руках-ногах и побрели вдоль шоссе, вытаскивая еще живых и собирая сперва свое, а потом и чужое.
У нашей телеги оторвало заднюю половину, но лошадь чудом уцелела, а вот от второй телеги осталась только груда обломков. Матерясь и чертыхаясь, мы выбрали повозку из оставшихся бесхозных. И едва успели перекидать в нее груз да перепрячь лошадь, как из Белграда показались сияющий черным лаком «Опель» и четыре или пять грузовиков с солдатами следом. Глянул, куда бежать, но всмотрелся
Везли, судя по тому, как он решительно выскочил и заорал, большого начальника — в аксельбантах, погонах с вензелями и даром что не при церемониальной шпаге. Но некоторый толк из этого вышел — войники довольно шустро освободили проезд, попросту скинув все с дороги, не слушая криков и причитаний уцелевших. Начальник и два грузовика умчались вперед, оставшиеся солдаты частью помогали раненым, частью разобрали лопаты и копали братскую могилу.
Йован по крестьянски рационально закидывал в телегу ничейное:
— Не пропадать же добру.
Поборов остатки воспитания, я решил, что он прав — вот есть имущество без хозяев, вот есть люди без имущества. Вместе со мной вдоль обочины шли пережившие налет и радовались, если удавалось найти свое. Чужое же я по большей части навязывал тем, кто остался без всего — погодка не ахти, а сколько им добираться до теплого жилья, неведомо. Но внезапно нас прервали громкие крики:
— А-а-а, гмизовац, крадливца!
— Сам разбойник! Врати ми!
У прошитого двумя очередями автомобиля, сброшенного в кювет, прямо над вываленными из багажника чемоданами, закипела драка: четыре мужика хватали друг друга за грудки и махали кулаками.
— Йован, за мной! — решительно скомандовал я, ни секунды не сомневаясь, что имею на это право.
— А ну, разойдись! — дернул я первого же драчуна.
Он обернул ко мне оскаленную рожу, замахнулся, но тут же получил от противников кулаком по затылку и осел на землю. Второму, колготившемуся ко мне спиной, я от души засветил по печени, третьего успокоил Йован, как ни странно, выполнивший приказ. Четвертый, худой и усатый, оставшись в одиночестве против нас двоих, примирительно выставил вперед ладони.
— Вы что, совсем охренели? — вызверился я. — Немец идет, его бить надо, а не своих! Мародеры хреновы! В машине есть кто?
— Не, — буркнул четвертый, — войницы раненых одвели.
Черт, а я и не заметил, что солдатики закончили свое дело и уехали. Ладно, буду за старшего.
— Что не поделили?
— Так вот, — драчуны одновременно указали на чемоданы.
— Их четыре, вас четыре, что тут делить?
— Кому што…
— Тьфу, придурки, — плюнул я. — Делаем так: Йован показывает на чемодан, я стою к нему спиной и показываю, кому достанется.
Мужики поворчали, но согласились. За две минуты мы разыграли четыре чемодана и уже собрались вернутся к своим делам, как усач окликнул меня:
— Эй, момче, а это кому?
У него под ногами валялась дамская сумочка.
Твою мать, еще этого не хватало… Но тут Йован решительно выхватил ридикюль и сунул его мне в руки:
— Ово за судие!
Мужики переглянулись, крепко держа чемоданы, и один за другим кивнули.
— Узми, миротворац, — оскалился четвертый, остальные заржали.