Тампа
Шрифт:
Я протяжно втянула в себя воздух, это вышло само по себе. Получился почти всхлип. Испугавшись, что он заметил мою реакцию, я отпустила его подбородок и отступил на шаг назад. «Конечно», — я кивнула. Последовала долгая пауза. — «Но только между нами: мне интересно, отсутствие секса… Это сводит тебя с ума? Я совсем забыла, каково быть в твоем возрасте. Тебе ведь четырнадцать, правильно?»
«Да». — На его лбу появились маленькие блестящие капельки пота.
«Джульетте было почти четырнадцать. Можешь сказать мне, я не стану тебя осуждать. Это сводит тебя с ума?»
Возможно опасаясь, что я снова возьму его за подбородок, он попытался смотреть мне прямо в глаза, но не смог долго выдержать. Отведя взгляд влево, он наконец ответил: «Наверное, иногда бывает что-то такое. Когда я воображаю… разное».
Овладев собой, я шагнула вперед и приблизилась к нему
Положив руки на его плечи, я поднесла ухо к теплому дыханию его губ, ожидая ответа. Пару мгновений я слышала только прерывистое дыхание, которое само по себе было ответом.
«Не знаю». — Его выдох обдал теплом мои волосы. Когда он замолчал, я сильнее потянула его за плечи, теперь по-настоящему прижимая его рот к моему уху. — «Иногда я чувствую напряжение», — признался он.
В тот момент, когда моя правая рука начала спускаться с его плеча на левую руку, раздался запоздалый обеденный звонок. В тишине класса, не нарушенной нашим шепотом, он прозвучал так громко, будто звонил внутри нас. Мы подскочили одновременно. Звонок будто застиг нас здесь с поличным, стоящих слишком близко друг к другу. Он посмотрел на меня с беспокойством: опоздание на обед означало получение выговора за поведение, а три выговора — временное отстранение от занятий. Сжав напоследок его плечо, я быстро пошла к своему столу, словно ничего не произошло.
«Не волнуйся», — мой голос вернулся к обычному тону, — «Я напишу тебе записку. Я признательна тебе за то, что ты остался обсудить со мной свою точку зрения». Пока я писала, он ждал в молчании, но я чувствовала, что он смотрит на меня другим взглядом. Границы допустимого в его понимании только что оказались разрушены. «У тебя раньше были выговоры?»
Он отрицательно помотал головой. Вручая ему записку, я почувствовала приятное чувство коммерции, будто я дала ему чек за оказанные услуги. «Хороший мальчик». — Я улыбнулась ему.
Но как только он покинул класс, моя улыбка мгновенно исчезла. Просунув руку под блузку, я изо всех сил ущипнула себя за соски, так что ногти впились в кожу, от этого на глазах выступили слезы.
***
Это было тяжелейшее испытание, но в течение следующих двух дней я сумела полностью игнорировать Джека. Я хотела, чтобы он заскучал по моему вниманию, страстно захотел моих взглядов украдкой, хотя сам он всегда смотрел стыдливо потупившись, будто внезапно вошел в полную людей комнату, где он единственный посторонний. Вместо этого я расточала похвалы его дубоголовым одноклассникам («Да, Хит, очень проницательно, мы и правда можем поставить это в вину родителям Ромео и Джульетты») и воодушевляла девочек на непристойные комментарии, надеясь, что он почувствует оставленность, когда я не стану смотреть в его сторону. Я решила, что на предстоящем дне открытых дверей можно будет выяснить, насколько безопасно будет перейти черту в отношениях с Джеком. Появление его матери или отца (или, что еще хуже, обоих), вызывало серьезные опасения. Это будет означать, что мне придется выдумать правдоподобное объяснение нашим совместным задержкам с Джеком после уроков. Я боялась, что если с Джеком ничего не получится, то я просто наброшусь на Тревора в кладовке спортинвентаря. Потом, конечно, придется бежать из города прочь — Тревор не сохранит секрет дольше часа. Тогда не будет иного выбора, кроме как сесть на автобус, попытаться пересечь границу и начать полностью новую жизнь.
Дома Форд заметно примирился с сокращением времени, которое мы проводили вместе с того момента, как я начала преподавать. Судьба преподнесла мне неожиданный подарок, о котором я не могла мечтать и в самых оптимистичных чаяниях. На второй неделе сентября его перевели на вечернюю смену с попеременными выходными. Теперь он уходил на работу в 3 часа дня и возвращался к полуночи, когда я успевала уже вернуться или уснуть. Он часто пытался разбудить меня, когда ложился в кровать, а утром, пока я собиралась на работу, обрушивал на меня град вопросов, лежа в кровати неподвижно, укрывшись одеялом до подбородка, как инвалид. Чуть ли не каждый день он грозил попроситься вернуть его в обычный график, но я всеми силами гнала эту мысль прочь из его головы.
«Ну милый», — говорила я, прекращая расчесывать волосы и подходя к нему
«Ты права, персик», — сказал он. Улыбнувшись ему, я погладила его через одеяло и, встав, направилась обратно в ванную. Он лапал мои волосы, но не держал их, — ему просто нравилось ощущать, как они скользят между его пальцев, когда я ухожу.
***
Я должна была явиться на вечер открытых дверей к шести. Вместо того чтобы пойти после уроков домой, я осталась в классе и с помощью острого пинцета вырезала на парте Джека послание, гласящее: «ТЫ ХОЧЕШЬ МЕНЯ». Я написала его печатными буквами на самой верхней части парты, так что надпись будет прикрываться учебником, когда он читает, и ноутбуком, когда пишет. В пять я зашла в учительскую, чтобы наскоро перекусить. Несколько моих коллег также слонялись здесь в ожидании, в том числе и Джанет. Стоило мне зайти, как она, не теряя времени, объяснила мне, что предстоящий вечер будет апофеозом лизания задниц родителей. Чувства, которые вызывает участие в этом ежегодном низменном мероприятии, — предупредила она меня, — в конечном итоге приводят к кризису среднего возраста.
Даниэл Тамбор, тихий учитель математики, чьи очки были куплены не меньше двух десятилетий назад, выложил свою коробку печенья «Nilla Wafers» и повернулся ко мне. «Вы слышали про Гэри Фелдинга, верно?»
Я покачала головой.
«О, эту историю стоит послушать. Мы любим вспоминать о нем каждый год в этот день.
«Полный крах», — прогремел Ларри Келлер, школьный логопед, носивший броский галстук-бабочку и любивший энергично грозить указательным пальцем. — «Человек преподавал биологию двадцать шесть лет подряд и в вечер открытых дверей на двадцать седьмой год взял и сломался». — Ларри сел на угол стола, его спина была идеально прямой, а глаза устремлены вперед, словно он давал интервью для документального фильма. — «Свихнулся. Некоторые родители стали жаловаться, что их сыновья не понимают, что он говорит на лекциях. Гарри просто начинал на них орать. Спросил мать ученика, знает ли она, что ее сын нарисовал волосатый член на бланке ответов по теме митоза. Но Гари на этом не остановился. Он зажег газовую горелку и начал срывать с себя одежду. Сунул свой галстук в пламя, потом рубашку, потом штаны. Родители с криками выбежали из комнаты. Когда приехали копы, он сидел в своем классе без света и смотрел старую киноленту про атомную бомбу. Он сидел на парте и рыдал, смотря на распускающиеся на экране грибы взрывов».
Мистер Тамбор включился в разговор. Широко раскрыв глаза, он заговорил своим тихим вибрирующим голосом, проникнутым таинственностью. «Самое печальное воспоминание на моей памяти — это как Гари уводят в наручниках. Хотя они позволили ему взять один из черных фартуков для защиты от химикатов, которые во время экспериментов надевали дети, до того как они вывели его из себя. Наверное, он почувствовал себя немного незащищенным, когда сжег всю свою одежду.
Джанет медленно поднялась с дивана, болезненно застонав. «Мы тут просто цирковые звери, развлекающие за плату родителей по вечерам». Она ссутулилась и согнула руки в форму преувеличенных скобок. «Танец обезьян для вас», — объявила она низким голосом. — «Я обезьяна. Обезьяна высоко прыгает, если родители прикажут». Воодушевленная смешками со стороны других учителей, она шагнула к вазе с фруктами и схватила банан. «У обезьяны чешется задница», — Джанет перешла на рычанье, — «Обезьяна чешется!» Она ухватилась за зад и стала поочередно поднимать ноги в ортопедических туфлях с липучками, имитируя танец.