Шрифт:
Леонид Панасенко
Танцы по-нестинарски
"Умерла мать похороны 17 приезжай Захарий".
Пять страшных слов оглушили Лахтина.
Как реалист, привыкший понимать мир реально, он знал, что это когда-то случится. Но вот так - внезапно (ведь не болела ничем, не маялась), в разгар весны, которая преображает даже их несчастную Гончаровку, не дождавшись ни его приезда, ни его Победы... Как подло поступает жизнь, черт возьми! И как теперь ни оправдывайся, получается, что он кругом виноват. Не ездил, не помнил, даже с праздниками иногда забывал поздравить. Думалось: все исправимо, все впереди... Оказалось - все позади. Оказалось, что он бездушная, тупая, самодовольная скотина! И хоть лоб сейчас разбей, хоть закричи, зарыдай - ничего уже не изменить. Есть факт. Страшный факт, который выбил из-под ног почву. Все кренится, падает, рушится...
Окружающие
Тамара, обеспокоенная его непонятным молчанием, тоже вышла в прихожую. Она тотчас поняла - что-то случилось. Ваяла из омертвевших рук Сергея телеграмму, одним взглядом прочла текст.
– Господи!
– Тамара растерянно перечитала телеграмму и первым делом спросила о том, о чем Лахтин строго-настрого запретил себе думать: - А как же твоя завтрашняя защита?
Он поднял взгляд - тяжелый, горестно-гневный, поморщился, будто жена сказала несусветную глупость. Губы у Лахтина задрожали - вот-вот заплачет.
– Иди в кабинет, прошу тебя, - горячо зашептала Тамара.
– Пощади нашу Оленьку. Ты же знаешь ее нервы... Через два дня экзамен, а там аттестат. Ее нельзя сейчас травмировать... Приляг, Сережа, поплачь... Тебе надо все решить, обдумать...
Он лег. Послушно выпил валерьянку, которую принесла жена. Однако никакого облегчения не почувствовал. Сердце по-прежнему жгла боль, десятки провинностей вырастали до размеров горных вершин, грозились раздавить. Но больше всего его приводила в ужас необходимость выбора. Впрочем, о каком выборе может идти речь?! И все же... Да, он презирает меркантильность Тамары, однако завтрашняя защита его докторской диссертации, увы, тоже факт. И факт трудный. Можно, конечно, отменить или перенести даже коронацию, но это только легко сказать. На деле же... Большие дела всегда стоили, дорого. В смысле времени, усилий да, пожалуй, и денег. Приглашены нужные люди, заказан банкет на шестьдесят персон, все наперед оплачено. Как быть?! "Утром надо встречать в аэропорту академика Троицкого, затем оппонентов... И в то же время утром надо лететь домой. Конечно, Тамара все уладит лучшим образом: и встретит и извинится. Мол, такое горе. Все поймут... Однако год считай что потерян. Пока вновь заведешь, пока настроишь машину защиты... А мама - там... Одна! Нет, не может быть. Там дед Захар. Да и соседки посидят. Поплачут для вида, порадуются тайно, что не их, как они говорят, "господь призвал"...
– Понесли!
– твердо сказал Захар мужикам.
– Ночью только сволочей закапывают. Нельзя больше его ждать...
Они подняли гроб на плечи.
"До чего легонькая, - подумал Захар, поглядывая сбоку на спокойное лицо Жени.
– Иссушила тебя жизнь, а когда - неясно. А ведь такой славной была. И в молодости, и даже когда Сережку женила... Правда, после этого уже лет двадцать прошло. Эх, Женька, Женька. Глупая твоя голова. Наши это годы были, наши, а ты этого так и не поняла. Теперь поздно переиначивать, а все же не стоил твой оболтус того, чтобы жизнь себе из-за него ломать. Вон даже на похороны не приехал, сынок называется..."
Захару показалось, что голова покойной качнулась, будто Женя хотела возразить, но не смогла. Он испуганно прервал мысленный разговор, поднял край гроба повыше.
Что он суется не в свое дело! Может, самолет опоздал или из-за дождя и вовсе полет отменили. А может, Сергей болен. Да так, что в дорогу не выберешься - всякое бывает. Дорога сюда неблизкая: почти тысяча километров до города да от города все шестьдесят. И хотя бы по шоссе, а то все проселками. Тоже можно застрять...
Захар на ходу поправил цветок, который все скатывался с подушки и закрывал от него лицо Евгении. Обугленное смертью, родное и уже незнакомое.
Захар то ли вздохнул, то ли застонал. Многое он на свете понимает, а вот почему их судьба развела? Кто тому виной? Наверное, все-таки он. Поехал на те чертовы годичные курсы, а Женька назло ему-замуж вышла. За Тимофея Лахтина, агронома из соседнего села. Он тоже психанул: за три дня уговорил, уломал соседскую Настю, тихую, хозяйскую девушку, косой своей еще тогда Настя славилась. Расплел он ей косу, да деток не пошло, а через два года грянула война. В один день они с Тимофеем на фронт уходили. Стоял он с Настеной возле сельсовета, а сам Женю высматривал. И высмотрел. Аж в груди у него заболело от ее взгляда. Не подошла", постеснялась.
– "Ты вся горишь, - испуганно пробормотал он. Простудилась?" Женя тихо и счастливо засмеялась. Привстав с подушки, она обвила его шею руками, с каким-то отчаянием и неженской силой повлекла к себе, повторяя, как безумная, одно только слово: "Родненький..." Потом, задыхаясь и лихорадочно целуя его, попросила-открыть окно. И еще попросила: "Говори. Все, что хочешь, говори. На всю жизнь хочу тебя наслушаться..." У него, помнится, кружилась голова, все казалось нереальным: холодная ночь за окном, полная луна, застрявшая в кустах сирени...
Захар качнул головой, отгоняя воспоминания.
Они вышли уже на взгорок, и надо было смотреть под ноги, чтобы не поскользнуться в этой проклятой глине. Впереди за редкими кладбищенскими крестами замаячила фигура Хитрого Мыколы, который то ли стерег свою яму, то ли хотел прийти на поминки.
"Не скажешь, - мысленно упрекнул Захар Евгению, глядя на ее спокойное лицо.
– Тогда не сказала, в сорок четвертом, а теперь и подавно..."
Странно тогда все получилось, непонятно.
Уже отсеялись, сады отцвели. А тут по селу новость: оказывается, по пути в часть Тимофей к Евгении заезжал. Всего на одну ночь. Поговорили, позавидовали ей солдатки, да и затихло.
А к осени вдруг расцвела Евгения, будто цветок. Округлилась, а живот сквозь все пышные сарафаны пробился и закрасовался, заважничал - ну настоящий тебе староста-арбуз на баштане. Не удержался Захар при встрече, спросил: "Кого ждешь, Женя, хлопчика или девочку?" Сам же взгляд ее ловил, тайну хотел выведать. Засмеялась Женя: "Ой, Захар... Все равно одной грудью кормить... Я и вам с Настеной того же желаю". Заступил он ей тогда дорогу, спросил, не скрывая муки своей: "Скажи правду, Женя... Я людей выспрашивал - никто не видел весной Тимофея... Скажи, чье дитя будет?" "Я Тимофея видела, - твердо ответила Женя.
– Понял?! В этом деле третий лишний, Захарушка". И ушла, не рассеяв его сомнений, но закрыв ему накрепко рот - и тоном своим, и насмешкой, а больше всего упоминанием о Насте...
Тимофей так и не вернулся с войны. Женя говорила потом, что дослужился он до капитана, был много раз награжден за храбрость и сложил голову уже под Берлином. Сережа их рос застенчивым и молчаливым, много читал и до того был научен матерью чтить память отца, что, когда Захар через год после смерти Насти попробовал посвататься к Жене, весь в слезах убежал из хаты, пригрозив, что скорее утопится, чем будет жить у "дядьки Захара".
...Гроб поставили на две табуретки. К Захару подошел председатель сельсовета Кузьма Сорока, кашлянул в кулак:
– Может, ты, Захар Степанович, слово скажешь? Тебе сподручнее - ты и председателем после войны был, да и соседи все-таки...
– Что говорить, - вздохнул Захар и посмотрел на вечернюю Гончаровку: не видать ли где машины, может, успеет Сергей попрощаться с матерью. Нет, не видеть...
Поразмыслив, Лахтин, покачиваясь, двинулся вдоль берега. К лагерю! Хватит ему на сегодня приключений.
Он шел эдак полчаса и вдруг провалился по грудь. Ил под ногами продолжал расползаться, и Лахтин инстинктивно рванулся к берегу. В следующий миг он понял свою ошибку - торфяная топь образовалась именно у берега, надо повернуть назад, к песчаной косе, по которой они бродили; Он заработал ногами, но даже зыбкого дна уже не было.