Танец маленького динозавра
Шрифт:
Тот день был осенний, пасмурный. Лил и лил дождь, от которого и воздух был дымчато-туманным. Иван взбегал по ступенькам в метро, пригнув голову, втянув её в воротник куртки. Он наткнулся на встречного человека, посторонился и, пока тот проходил, бросил взгляд в сторону. Он увидел отца у газетного киоска. На какое-то мгновение засомневался: он ли? В серой шляпе, подняв воротник, отец стоял, засунув руки в карманы. Перед ним – молодая незнакомая женщина. С плеча её свисала маленькая сумочка на длинном узком ремешке. Ремешок то и дело соскальзывал с плеча, сумочка ударялась об асфальт. Женщина машинально поддёргивала ремешок. Другая рука её была занята зонтиком, который она заботливо держала над их головами. Сама же, привстав на носки, тянулась губами к губам отца. А он даже головы не нагнул… И лицо его… Отрешённое. Таким оно бывало, когда с магнитофонными наушниками на голове, откинувшись в кресле, слушал он музыку…
Иван отвернулся. Перед глазами стояли красивые, будто из тонкой бумаги туфельки посреди лужи. У неё, наверно, и ноги промокли, но она не замечала… Он и потом не раз вспоминал эти туфельки среди лужи. Вспоминал, как бы заслоняясь ими от мыслей об отце. Вернее от той горечи, которую он узнал тогда у метро.
Но вот ведь…
Стоило отцу вдруг раскрыться, как тогда, когда он проходил мимо пивного бара. Это было позднее, весной. Тёплым сухим вечером. Дверь бара с неожиданным грохотом распахнулась. Из неё выкатилось пятеро парней. Здоровые, рослые. Не ниже отца. Один из них так и летел по инерции головой вперёд. И если бы отец замешкался, парень наверняка сбил бы его с ног. Иван только увидел мелькнувшую руку отца, которая схватила парня за ворот, с такой резкостью приподняла и поставила на асфальт, что у того щёлкнули подмётки. Парень от боли даже поморщился. Остальные обступили их, недобро ухмыляясь. Иван похолодел от страха. «Смотри, Иван, запахло порохом», – весело сказал отец. А в глазах его, хищно прищуренных, уже появился холодный огонёк вызова. «Ребята, – властно и очень спокойно сказал отец, – не советую… Пыль собью с ушей каждого, сколько бы вас ни было».
Парни, не выдержав взгляда отца, помялись, расступились.
Иван обернулся. Теперь парни посмеивались над незадачливым товарищем. Покачивая головами, провожали их долгим, чуть изумлённым взглядом.
Иван шёл рядом с отцом и ничего не мог поделать с собой. Как он сейчас любил его! Как гордился им! В голове проносилось: «Неужели он мой?! Как хорошо, что я его сын!..» И всё прощалось отцу. И даже тот сдержанно-мягкий, как с детсадовским ребёнком, покровительственный тон, которым разговаривал с мамой, когда говорил ей: «Эх, милая. Ты совсем не знаешь жизни. Не хочешь знать её такой, какая она есть. В ней всё хлеще, острее…»
И даже тот осенний дождливый день у метро – прощался.
Но прощение длилось чуть дольше, чем длилось очередное очарование. В конце концов, таяло и оно. Его сменяла тоскливая мысль: «Кто я рядом с ним?» И он сам станет таким же? Да полно, станет ли?.. И потом, он не был до конца уверен, что хочет этого. Вот ведь в чём штука!.. Вот почему размышления так мучили своей безысходностью. Стоит ли мечтать, когда любое желание, если оно не вызывало одобрения отца, становилось и самому Ивану не только нежеланным, но даже ненужным, вздорным. Настолько, что он начинал стыдиться своего желания.
А желания были обычные, ребячьи.
Когда-то, очень давно, захотелось ему, чтобы в доме было живое существо. Ну, какое-нибудь… Мама радовалась вместе с ним, когда принесла черепаху. Иван подобрал ей для домика удобную коробку. То и дело бегал за листьями одуванчика, беспрестанно менял питьевую воду. Часами наблюдал за ней, не сводя глаз. Но как-то отец подошёл к коробке, в которой отдыхала черепаха. Постучал ногтем по панцирю, сказал: «Существо, запрограммированное на века. Будет есть, пить, ползать и молчать. И лапками двигает так, будто в спине у неё торчит заводной ключик. Как у механической игрушки. В этой маленькой головке никогда не поместится даже благодарность за те листики, которые ты ей приносишь…»
Мама возражала. Она говорила, что главное как раз не это. Главное – привязанность самого ребёнка. У мамы даже слёзы навернулись. Отец выслушал молча и только с досадой покачал головой. Из их разговора Иван тогда почти ничего не понял, но… черепаха из дома исчезла. Иван не хотел больше видеть черепаху, и мама, как ни сопротивлялась, вынуждена была уступить.
С тех пор она и стала называть его Иваном.
Позднее то же самое было и с желанием Ивана завести собаку.
Узнав об этом, отец посмотрел ему в глаза, сказал: «Иван, ты до этого ещё не дорос. Поверь мне…» На том и закончился разговор о собаке. Больше к нему не возвращались. Иван в конце концов забыл о нём. Шло время. Как-то они с отцом ездили по городу. Искали «достойный» букет для мамы, ко дню рождения. Отец шутил, был в весёлом настроении. От этого, казалось, и солнце в лужах разбивалось под колёсами машины на золотые осколки. У цветочных лотков Финляндского вокзала отец притормозил и, прежде чем выйти, вдруг сказал: «Понимаешь, Иван, женщины, лошади и собаки – любят сильных».
Иван почувствовал, что краснеет. Ему вдруг вспомнились туфельки среди лужи… Но покраснел он скорее оттого, что у отца женщины стояли рядом с лошадьми и собаками. И ещё: отец никогда так с ним не говорил. «Тебе трудно пока понять это, – продолжал он. – Потому-то я и говорил тебе раньше, что ты не дорос. – Отец вдруг рассмеялся, заметив алую краску на щеках сына. От этого, видно, и сам смутился, закашлялся в кулак. – Я говорю о любви, – сказал он серьёзно, – но о той, с какой готовы умереть на глазах любимого. И умереть с радостью. А такую любовь ты ещё внушить не можешь. Собака будет привязана к тебе. Но любить по-настоящему она не сможет. И не она будет в том виновата, а ты!? Понимаешь?.. Трудно понять, да? Но ничего. У тебя всё впереди, ты растёшь…»
Отец хлопнул дверцей. Иван остался один. Над потоком смутных, обрывочных мыслей и чувств, охвативших его, стояла вечная давящая отцовская правота. Она была ощутима физически. Больно и стыдно было снова и снова возвращаться к этой мысли, соглашаться с ней.
Многих, кто плохо знал отца, удивляло то, что у них не было своей дачи. «Как? У человека с таким положением? У строителя – нет дачи?.. Поистине – сапожник без сапог», – говорили они недоверчиво. Но так оно и было на самом деле. Отец даже гордился этим. Правда, у отца было много приятелей сдачами, куда всегда можно было приехать погостить, где им всегда были рады. К тому же был у отца друг Алексей Тимофеевич (отец его звал Тимофеша), моряк дальнего плавания. Он пропадал в море по полгода и больше. Дача его оставалась в полном распоряжении отца.
На всех этих чужих дачах Иван бывал лишь весной, осенью и зимой. А летом, порою по три смены подряд, проводил в обычном оздоровительном лагере. Стоило маме заикнуться о санатории или об Артеке, куда, если бы отец только пожелал, он бы (считала мама) достал путёвку, как отец возражал: «Иван что, болен? Нуждается в лечении? А Артек надо заслужить. Каким-то талантом или отличной учёбой. Ни тем, ни другим наш отпрыск не блещет. Что ж, тем лучше, – улыбнувшись, делал он неожиданный вывод. – Пусть растёт, обламывается, обкатывается на равных среди таких же здоровых и бесталанных».
Так было и на этот раз. Он уезжал в лагерь «Строитель». В лагерь, в котором ему было хорошо знакома каждая доска в заборе.
Мама, как всегда, собрала вещи, поехала с ним на вокзал проводить.
До отхода поезда долго проверяли ребят по спискам. Строились поотрядно, опять расходились. Было шумно, суматошно. Уже бегали к вокзальным ларькам за пепси. Доставали из маленьких рюкзачков свёртки, походные фляжки. Жевали, отхлёбывали, отвернув пробку. Иные с гордостью говорили, что чай из фляжки куда вкуснее покупного пепси. Те, у кого не было фляжки, молча завидовали. Действительно, люди нигде так много не пьют и не едят, как в дороге. Словно это они затрачивают столько сил, чтобы добраться до нужного места, а не тепловоз или самолёт. При этом жажда и голод наваливаются на людей ещё до начала пути.