Танец мельника
Шрифт:
Сделав паузу, чтобы успокоить дыхание, Джереми позволил пальцам погладить ее по щеке.
— Это было, — сказал он, сбился и начал снова, — это было не так и ужасно. Если хорошенько подумать, совсем не ужасно.
Он прервался, увидев в ее глазах вспышку удивления от его легкомысленного настроя.
— Знаешь эту песню? — спросил он. — Полно медлить. Счастье хрупко. Поцелуй меня, голубка; Юность — рвущийся товар. [10]
На лице Кьюби промелькнуло такое выражение, будто ей стало скучно, но после легкого
10
Песня шута из пьесы «Двенадцатая ночь» У. Шекспира, пер. М.А.Лозинского
— Джереми, я же сказала, нам пора.
— Конечно, пора! Так поторопимся. Но согласись, мы ведем себя соответственно установленным сегодня правилам?
— Что ж, я не совсем уверена.
— Почему не уверена? Мы ведь не стали серьезными? Ничего такого... Разве в детстве ты никогда не играла в игры с поцелуями?
— Разумеется. Но это...
Она остановилась. Джереми наклонился, чтобы поцеловать ее снова.
— Прекрати!
— Но почему?
— Сам знаешь!
— Нет, не знаю.
— Потому что, — она попыталась отойти от дерева. — Нам пора возвращаться.
— Конечно, пора. Разве я не говорил то же самое?
Она не допустила следующего поцелуя в губы, и поэтому Джереми целовал ее лоб, волосы и щеки, лишь чуть-чуть не доходя до губ. Она вздернула голову.
— Джереми, я же тебя просила!
— О чем ты меня просила? Разве я не веду себя несерьезно?
— Ты ведешь себя неприлично!
— Но ведь это весело? Разве мы рождены не для этого? Разве мы не должны искать счастья на этом поверхностном уровне, пока еще можем?
— Да, да, да, да, да! И всё же пойдем.
Он с нежностью отстранился.
— Значит, мы должны вернуться. Я к твоим услугам.
Она отодвинулась от дерева, на бархатном платье осталось несколько зеленых пятен.
— Наверное, я вся в листьях?
— Нет, всего парочка, — он почтительно смахнул их со спины и юбки.
Она глубоко вздохнула.
— Ты и вправду смешной.
— Конечно, — откликнулся он. — Но ты же понимаешь, этим я просто сдерживаю свою искренность.
— Джереми, мне начинает казаться, что твоя единственная цель в жизни — мучить меня!
— Моя единственная цель в жизни — угодить тебе. Принять твои пожелания и всегда действовать, исходя из них.
Кьюби посмотрела на него. Овал ее лица, хоть и затененного, всё равно четко выделялся на фоне темных волос.
— Пойдем.
Они двинулись дальше. Ползучие заросли папоротника-орляка ноготками цеплялись за них. Прервав птичье молчание, заверещали две сороки. Кьюби повернула голову в их сторону.
— Одна — к печали, две — к радости, — заметил Джереми.
— Я бы сказала, одна к печали, две — к веселью.
— Тоже верно.
— Знаешь, — сказала Кьюби, — я пошла с тобой... Просто ради прогулки.
— Таково соглашение.
— И то, что ты... И я... Те объятия, в которые ты меня заключил, не больше, чем... Чем просто объятия. Что это может значить? Разве мы не поссорившееся
Вдали раздались крики детей, но они казались звуками из другого мира. Их по-прежнему окружал тихий, залитый солнцем влажный лес.
— Конечно, — успокоил ее Джереми, — Я рад, что всё позади.
— Всё позади?
— Я имею в виду ссору. Теперь мы можем встречаться, как любящие друзья.
— Да, пожалуй.
— Дорогая Кьюби, — осторожно сказал он. — Не сомневайся, я не претендую ни на что, кроме...
— Но ты претендуешь! Ты уже делал это!
— Кроме, — позволь мне закончить, — кроме права быть любящим другом ровно до того момента, как ты выйдешь замуж. И после этого, если разрешит твой муж.
— Но пока и в помине нет никакого мужа!
— Вот об этом я говорить не стану, — откликнулся Джереми, продолжая свои двусмысленные замечания.
На ее лице смех и досада, казалось, боролись друг с другом. Наконец, она перевела взгляд на зонтик, чтобы скрыть остальные эмоции.
— Хорошо, — тихо произнесла Кьюби. — Пусть так и будет.
Глава пятая
Росс купил нового пони для Изабеллы-Роуз и положил глаз на лошадь, выигравшую второй заезд, для себя.
Не многие участники гонок могли считаться подлинными скаковыми лошадьми, даже по провинциальным меркам. По большей части, лошади из конюшен местных заводчиков были тяжеловаты для гонок. Но на Росса произвел впечатление Баргрейв (такая уж странная была кличка у коня), который проскакал милю, впечатывая огромные копыта в мягкий и вытоптанный дерн, и опередил соперников. В нем наверняка есть настоящая порода. Коню четыре года, а значит впереди еще целая жизнь. Будет жаль, если его продадут в качестве упряжной лошади, это означало бы еще максимум три года жизни. Росс не имел намерения рассекать по округе утомительным галопом, но он любил и ценил энергию и резвость, а Баргрейв, по его мнению, обладал обоими качествами.
Ставки на аукционе начались с пяти гиней, быстро выросли до пятнадцати, а потом замерли.
— Что ж, господа, — провозгласил аукционист, — этого маловато. — Как насчет семнадцати? Кто-нибудь предложит семнадцать?
Росс поднял перчатку.
— Семнадцать! Мне дали семнадцать! Могу я сказать двадцать? Предложено двадцать. Всего двадцать за такую прекрасную, сильную лошадь? Посмотрите на ее бабки и щетки! Могу я сказать двадцать две? Могу я сказать...
Росс поднял перчатку.
— Двадцать две гинеи. Благодарю, сэр. Двадцать две. Двадцать пять. Двадцать семь? Двадцать семь. Могу я сказать... Тридцать! Тридцать — раз. Тридцать — два. Тридцать две гинеи. Тридцать две — раз. Тридцать пять. Сорок. Могу я сказать сорок пять? Благодарю. Сорок пять. Пятьдесят?
Росс посмотрел на противоположную сторону арены, пытаясь найти того, кто перебивает его ставки. Никого. Кто-то сидел прямо за его спиной, чуть правее. Он повернул голову. Джордж Уорлегган.
Рядом с ним расположилась высокая, темноволосая молодая дама. А еще майор Тревэнион.