Танец на лезвии бритвы
Шрифт:
— Постойте, я угощу вас чаем.
— Спасибо, я действительно спешу, всего хорошего. Скажите — Шмелёв заходил, он знает.
Я торопливо спустился на улицу и только там перевёл дух. У феи были черты Анны.
— А мне говорила — никого.
Отмахав парочку кварталов я с большим трудом вспомнил о какой-то двоюродной сестре Алёне, что же там Анька говорила, да, чёрт побери, когда это было то? Так и не вспомнив когда, я заскочил в трамвай, и тот повёз меня в центр.
Я сел на свободное место и расслабился.
— Молодой человек, а билетик? — раздался до боли знакомый голос.
Я поднял глаза и увидел… Анну.
— Вот, систему новую ввели, — словно извиняясь, сказала она.
— Ага, хорошо забытую старую.
Я пошарил в карманах и положил монетку на задрожавшую ладошку.
Эпилог или разговор, которого не было
— Вот так, господа, — произнёс я, очнувшись от дум.
Добрый малый приоткрыл полу — блеснуло и булькнуло.
— Говорят, когда ничего не желаешь, тогда и получается всё как надо.
— Такой вот дзен, — второй нервно оглянулся по сторонам.
Я отработанным движением извлёк из кармана рюмашку. Молодёжь облегчённо вздохнула.
Виски наполнило желудок приятным теплом.
— Желание ничего не желать тоже есть желание.
— ?…
— После всего я хотел тишины и покоя. И раз — к главному, думал на ковёр! Оказалось за пирогом. Хватит, говорит, тебе про сявок и мурок писать, пора о более серьёзном. Это он мне компенсацию за прошлое — мол, кто его помянет, тому глаз вон. Хотел я сказать — А забудет — два. Хотел… Но не сказал. Польстился. На корочку и оклад. И пролетели дни, как пух с ощипываемой курицы и на тебе адресок. Плавали, знаем. Старая история — вмазал лишку и загнулся. Наркоша то! Остался несчастный сиротка… Гугукать и смеяться. Нормальный малыш с румяными яблочками, в складочках, перетяжках! Значит, жизнь продолжается! Весёлая жизнь — вечная борьба с борьбой за право вести борьбу. Никому ни хрена не нужно, кроме своих самовыражений.
— Можно жить, если жизнь тебе улыбается, а если нет — своди её к стоматологу, — пробормотал начинающий.
— Плеснуть? А? — сказал другой.
— Да. Итак, тост! Душу русскую никогда и ничем не вытоптать и, если даже в грязь лицом, то умоется в ручье и вновь заиграет румянец на тугих щеках. Будем!
— Прозит!
— Кто сказал: вся моя вина в том, что родился человеком? Не то счастье, что осознаётся, а то, что ощущается — прозит! — подхватил добрый малый.
Мы лихо опрокинули стопки.
Повисла томительная пауза.
— Извините, мы многого не знаем…
— Это естественно — и я не знаю, почему не знаю.
— Это естественно для вас, но можно узнать: что более естественно — знать или не знать? "Быть иль не быть" — вечный вопрос и…
— Простите, что перебиваю. Вы хотите узнать — познаваемо ли небытие?
— Совершенно верно!
— Где же кашка, господин журналист? Не так ли?
Стоят, приоткрыв рты. Птенцы гнезда Боянова…
— Верую в то, чего страшусь… А вам — грызите сами. Извините…
Я подошёл к запотевшему окну, медленно провёл ладонью — и ночь распустила свой шлейф. В чёрном небе засияла одинокая звезда… И я почему-то знал, что вместе с моими её свет впитывают и другие глаза — цвета летнего неба, свет, мягко льющийся сквозь узорный переплёт окна кельи….
А потом я развернулся и нарочито медленно прошествовал в дансингзал. По блестящему, словно залитому льдом, полу метались разноцветные круги, звёздочки, треугольники, просто отрезки линий. Один пересёк моё запястье.
— Как лезвие… Танец на лезвии. Неплохо! — я поправил галстук, качнулся и направился к особе с грустными, как у неласканной тёлки, глазами.
— Девушка, вы танцуете?
1997–2000 — 2005 год.