Танец над бездной
Шрифт:
Колдунья коротала свой вечер в привычном одиночестве. За рассуждениями незаметно промелькнул день, и вот уже ночь расправила плащ, расшитый блестками звезд, над Лазурью. Луна, словно лукавый глаз шаловливой девчонки, задорно подмигивала с небесной высоты, а колдунья все думала и думала. Сон бежал не только от ее постели. Все население поселка, томимое неясным предчувствием, расположилось на порогах темных домов, напряженно глядя вверх. Ведьма могла бы поклясться, что на остальных островах царит похожая картина. Лишь ветер беспрепятственно гулял по Лазури, тревожа волосы людей и заигрывая с волной. Мир словно застыл в ожидании чего-то. И это что-то пришло.
Прямо над головами собравшихся распускался красный лепесток новой звезды. Она взошла из-за горизонта, взошла сама по себе – и медленно, но верно заняла место прямо в зените, затмив своим блеском остальные украшения летней ночи. Даже луна поблекла под напором незваной гостьи. По поселку пробежал вздох удивления.
– Простите, ваша милость.– Мальчик лет десяти, запыхавшись, начал кричать еще издалека, вспугнув своим голосом тишину небесного спектакля.– Но госпожа Эльза...
– Что с ней? – воскликнули разом сразу несколько встревоженных голосов.– Она рожает?
– Боюсь, она умирает,– тихо промолвил ребенок, потупившись.
– Не может быть,– спохватилась колдунья после секундного замешательства.
Она бросилась за мальчиком со всей скоростью, на которую были способны ее старые ноги. Бежала, ощущая, как семимильными шагами приближается беда, как оживает поселок, заполняясь встревоженными людьми. Дорогу ей освещала странная звезда, уже почти победившая гордую противницу, почти поглотившая ее. Она мчалась, понимая, что не успевает прийти на помощь, что само время против.
Колдунья опоздала самую малость. Когда она ворвалась в дом, освещенный светом множества свечей, тело Эльзы еще жило, но душа ее уже отлетала. В распахнутую дверь вслед за ведьмой ворвался торжествующий огонь пламенеющей звезды, почти затмившей свою партнершу по танцу. Элдриж, каменным изваянием застывший у постели жены, покачнулся, схватившись за сердце, при виде взбесившихся небес. Его губы прошептали только: «Цвет проклятия»,– и он рухнул без чувств. В тот же миг звезда окончательно победила скромную соперницу. Небеса будто раскололись, изливая на головы людей бесконечную реку кровавого огня. Пламя отразилось в мертвых, безразличных глазах Эльзы и переметнулось к темным, внимательным и спокойным очам ребенка, лежавшего рядом, не подавая признаков жизни. Звезда ярко вспыхнула, заиграв всеми гранями проклятого алмаза, и взорвалась, обдав Лазурь каскадом темно-багровых брызг, осветив на много миль вокруг океан. Капля этого небесного света заиграла и в зрачках ребенка, навсегда затаившись в них кровавым отблеском. Тихую ночь прорезал жалобный плач новорожденной девочки. Все стихло.
Острова долго бурлили. Бывшие еще недавно радушными и милыми, соседи отвернулись от понесшей тяжелую утрату семьи. Элдрижу разом припомнили все его, даже малейшие, прегрешения. Страшным проступком стало казаться и то, как легко чужаки вошли в их жизнь, став друзьями почти всех жителей Лазури. Его не побоялись обвинить даже в смерти жены, по какой-то дикой логической цепочке придя к выводу, что он заключил сделку с Младшими Богами и принес им в жертву супругу. Ребенок же, погубивший мать своим рождением,– порождение мрака, и потому небеса так противились его появлению на свет. По странному стечению обстоятельств самой Эльзы не коснулось ни одно из этих жутких обвинений. Островитяне к ней мертвой чувствовали больше почтения, чем к живой, словно ощущая за собой смутную вину за случившееся. Так или иначе, но к памяти безвременно почившей хранили уважение и светлую печаль, обрушив всю силу неприязни на чужака и его выродка.
А Элдриж тем временем будто и не замечал ненависти, льющейся на него со всех сторон. Он так же почтительно здоровался со всеми соседями, не желая слышать злобных, наполненных ядом и желчью слов. Правда, островитяне опасались говорить свое мнение прямо в лицо Элдрижу, но колкость, брошенная вдогонку, ранит тысячекратно больнее, чем высказанная открыто и прямо. Чужака пытались изгнать из Лазури, действуя подло и тихо. Конечно, жители Лазури не прибегли к самосуду, побоявшись, вероятно, мнимого могущества новоявленного черного мага и недовольства старой колдуньи, смело и твердо поддерживавшей несчастную семью. Но с имуществом вдовца начали происходить необъяснимые вещи. То его лодка в шторм, хоть редко, но все же случавшийся у побережья островов, оказывалась отвязанной чьей-то заботливой рукой от пристани, а сети – в клочья изорванными острым предметом, более всего напоминавшим любовно заточенный нож. Иногда и скудные посевы, призванные прокормить мужчину и ребенка, под корень вытаптывались чьими-то ногами. В ответ на гневные вопросы колдуньи островитяне лишь недоуменно пожимали плечами, а в самых очевидных случаях неохотно, сквозь зубы бурчали: «Не жить им здесь. Сама Лазурь против». Колдунья бесновалась, пытаясь зажечь хоть искру сочувствия в каменных, бесчувственных сердцах людей, но все напрасно. Отчаянные и пламенные призывы ее разбивались о стену холодного отчуждения. Старуха не хотела и не могла узнать в этих тупоголовых, суеверных, безумно опасных в своей глупости и жестоких исподтишка людишках столь горячо любимых ею когда-то милых и приветливых, чутких к чужой беде земляков. На месте Элдрижа она давным-давно уехала бы с девочкой из этого проклятого судьбой места и напоследок, если чужак действительно обладал хоть толикой древнего истинного искусства магии, испепелила навеки Лазурь. А что еще заслуживают черствые, как прошлогодняя корка хлеба, души, не способные к обычной жалости и сочувствию?
Но Элдриж замкнулся в плотном коконе равнодушия и безразличия. Его интерес к жизни умер вместе с Эльзой. Нет, мужчина не пытался покончить с собой, боясь, видимо, после такого поступка быть наказанным еще сильнее и не увидеться с возлюбленной и в последующей жизни. Он так же ходил, ел и пил – очевидно, делая это больше по привычке, чем действительно из чувства голода или жажды. Вряд ли несчастный был способен понять, что он ест,– настолько безразлично поглощал он самые разнообразные продукты. В его глазах жила такая безысходная тоска, такая обреченность и невыплаканное горе, что людям, при всей неприязни к нему, становилось страшно при виде этой скорби. Нет, мужчина не плакал. Никто ни разу за время ритуала погребения или после него не заметил и слезинки на щеке вдовца или в уголках век. Просто душа Элдрижа отлетела вослед за Эльзой, по какому-то печальному недоразумению оставив тело доживать свой краткий срок на земле.
Колдунья с горечью замечала, что к дочери чужак также не испытывает не только отцовской нежности, но даже толики жалости. Он не то чтобы не любил ее – Элдриж просто не замечал девочки, относясь к воспитанию ребенка как к тяжелой ежедневной работе, необходимой и лишь потому выполняемой. Дочка не доставляла ему особых хлопот, будучи спокойной и некрикливой по натуре, но любые живые существа, особенно дети, нуждаются в заботе и внимании. У колдуньи сердце разрывалось от грусти, когда она слышала пустые и холодные слова отца, обращенные к ребенку, односложные и оттого еще более пугающие своим ледяным безразличием: «Нет, нельзя, ешь, спи». И ничего более, ни намека на чувство. Если ребенок проказничал – отец пожимал плечами и запирал его в комнате, если девочка капризничала – ее оставляли в покое. Отец даже не дал ей мирского имени, как было принято в других семьях. Для него дочь навсегда осталась «Эй ты».
Колдунья пыталась поговорить с ним, вразумить хоть как-то, объяснить, что несчастное дитя никак не виновато в произошедшем, что, как бы ни страдал Элдриж, девочке приходится намного хуже. Ведь если отец ее – взрослый мужчина и может постоять за себя хоть не делом, так словом, то дочь навеки обречена с самого рождения на полное одиночество. Если даже родной человек не верит в то, что ребенок невиновен в смерти матери,– что уж говорить об остальных. Девочка вынуждена будет жить в изоляции от сверстников, с тягостным чувством вины за случившееся и смутным сомнением: а вдруг она и впрямь выродок мрака…
Но Элдриж лишь отмахивался от надоедливых нравоучений колдуньи. А когда старуха слишком неосторожно затрагивала его кровоточащую рану потери, сухо и страшно отвечал:
– Ее вина – в ее рожденье.
И совсем редко, в самых исключительных случаях добавлял совсем непонятное:
– Проклятие рода – красные глаза.
Внешность девочки и впрямь была чересчур примечательной для жителей островов. Как будто небу мало было горя, обрушившегося на семью, оно еще и наделило ребенка столь пугающим обликом, непохожим даже на родителей. Иссиня-черные непокорные вьющиеся волосы не привлекли бы лишнего внимания вкупе с нежным овалом личика ребенка, какой-то беззащитной линией подбородка и трогательными ямочками на еще пухлых щечках, если бы не одно «но». А «но» было существенным: глаза ребенка. Такого цвета глаз колдунья не видела за свою более чем вековую жизнь, а повидала она в свое время немало. В спокойном настроении девочка взирала на мир огромными бездонными черными очами. Но в гневе или в состоянии раздражения они вспыхивали у нее красным огнем, словно проклятая звезда – свидетельница ее рождения – навеки затаилась в глубине зрачков. Даже колдунья, не верящая в слухи о черном колдовстве, сама чуть не отдала Судьбе душу, когда однажды увидела ребенка ночью. Девочка была одна на побережье, где предпочитала проводить все свободное время, вдали от досужих взглядов, сплетен, домыслов да так и не ставшего родным отца. Элдриж никогда не волновался о ней, его дочь могла и заночевать на побережье океана, волны которого тихо бились о песчаные отмели острова, что, впрочем, она часто и делала. Жители Лазури не общались с «исчадием зла», видимо, опасаясь сглаза. И в ту ночь ведьма поняла почему.