Танец с огнем
Шрифт:
В конце концов павлин согрелся, попил воды с вином, больно клюнул Ксюту за палец и, пошатнувшись, встал на ноги.
– Ну вот, ну вот, ну вот! А говорили-то! – обрадованно пробормотала Люша и подмигнула птице.
Словно отвечая ей, павлин округлил полузатянутые пленкой золотистые глаза, покрепче расставил лапы, выпустил на наборный паркет едкую струю, и вдруг – раскрыл хвост огромным глазастым веером!
– Это он так благодарит вас, Люша, за свое спасение, – уверенно сказал Сережа.
Разбуженная шумной суетой княгиня Ольга Андреевна Бартенева стояла в начале анфилады и с изумлением наблюдала представившуюся ей картину: сидящие вдоль стены слуги в неглиже, измазанная птичьим пометом незнакомая барышня моет руки в латунном
А посреди просторной комнаты, на блестящем навощенном паркете, в медленном и горделивом танце поворачивается огромная, увенчанная серебряным венчиком птица.
Может быть, я все-таки еще сплю? – спросила себя Ольга Андреевна.
За окнами медленно проступала синяя мгла рассвета.
– Обожам… Обожат… Обожаемая Мария Габриэловна! Ваш приход живительным лучом осветил унылую пустыню, которую представляет из себя нынче поутру мое тягостное и никому, в том числе и мне самому, не нужное существование в этом унылом мире… Утоли мои печа-али-и… Вы любите Бодлера, драгоценнейшая Мария Габриэловна? Вы помните:
«В неверных отблесках денницыЖизнь кружит, пляшет без стыда;Теней проводит вереницыИ исчезает навсегда…»Сережа Бартенев с полотенцем вокруг головы полулежал на покрытой атласным покрывалом софе. Его помятое лицо несло отчетливые следы недавних и разнообразных излишеств. Он то и дело шмыгал покрасневшим распухшим носом и протирал зеленоватые, заросшие неопрятной щетиной щеки кусочками льда, которые брал салфеткой из большой миски, стоящей на табуретке. Страдания его были, как успела заметить Мария Габриэловна, все же несколько нарочитыми, так как иногда, использовав льдинку, Сережа весьма метко швырял ее остаток в угол комнаты, туда, где на голубом пуфе сидел его камердинер Спиридон – юный, кудрявый, похожий на лубочного амура. Спиридон либо уклонялся, либо ловил ледышку и медленно, напоказ облизывал ее острым розовым языком. Сережа охал и закатывал глаза.
– Сережа, ну какое же утро? – с мягкой укоризной сказала Мария Габриэловна. – Уж четыре часа пополудни минуло. У добрых людей рабочий день скоро закончится.
– О да, как вы правы, Мария Габриэловна! – Сережа патетически воздел свободную руку. Широкий рукав халата спустился к плечу, и стала видна рыжеватая шерстка подмышкой.
«Господи, он же совсем взрослый! – удивленно подумала Мария Габриэловна. – Взрослый мужчина, только безалаберный и не очень умный. Как быстро, и главное незаметно проходит время. Ведь вот только что на детском празднике он прятался под взрослым столом, и липкими от сластей ручонками хватал дам за лодыжки и икры. Дамы визжали. А когда его оттуда достали, и накричали на него, он описался от страха… Я его защищала тогда, и он был чуть выше моей коленки. Но когда же успело произойти все это «потом»?»
– О, добрые люди! – воззвал между тем Сережа. – Приидите и воззрите на меня! Быть может, именно ваше справедливое осуждение моих пороков приведет к триумфальному возрождению из праха моей души, которая пребывает там по слабости моего многогрешного и многострадального тела… О, как башка трещит! Неужели снаружи не слышно треску? Как это может быть, если я слышу отчетливо… Спиря, болван, ну что ты расселся?! Подай мне еще рассолу и порошок, а Марии Габриэловне пусть подадут чаю с пирожными!
– Сережа, мне надо серьезно с тобой поговорить…
– О-о… – простонал Бартенев, картинно хватаясь за полотенце. – Мамочка вывела на позиции тяжелую артиллерию…
– Пожалуйста, не паясничай, если можешь. Я и так смущена изрядно…
– Простите, Мария Габриэловна. Был не прав. Сейчас, в знак полной и окончательной серьезности, надену сюртук и сменю шлепанцы на штиблеты… Спиря!
– Сережа!
– Хорошо. Прекрасно. Замечательно. Но можно я сам? Чтобы вам не смущаться и не мучить, во исполнение воли старинной подруги, свою чистую, не запятнанную никаким грехом или даже сомнением душу. Итак. Я позорю семью. Я пропадаю в театрах, кабаре и трактирах, вместо того чтобы чинно сидеть на скучнейших званых вечерах, устраиваемых «достойными людьми нашего круга», жрать в семь перемен и за зеленым столом, играя из полтинника максимум, говорить о погоде и реформе налоговой системы. Признаюсь сразу, чтобы развеять все иллюзии: мне весело и хорошо там, где бываю я. Театр, музыка, оперетка, жизнь улиц и торговых рядов, азарт, петушиные бои, да даже тараньи бега привлекают меня значительно больше, чем душные придворные интриги. Далее. Я не люблю рассуждать о равенстве, братстве и прочих либерте, но на деле совершенно не признаю сословных различий. Среди моих хороших приятелей есть певички, клерки, трактирщики, купцы, шулера, барышники… Опять же начистоту: мне с ними интересно, они кажутся мне в несколько раз более живыми, чем обычный круг моих родителей, от которого за версту несет нафталином и успокоительной микстурой… О присутствующих не говорим: ваш дом, Мария Габриэловна, – приятное исключение. Лев Петрович и все ваши бамбини совершенные душки, а уж Любочкой, как вы знаете, я просто очарован с самого ее у вас появления… Еще далее. Я не ухаживаю за девицами в свете. Скажу вам честно и прямо: меня от них тошнит. Их острые напудренные носики, безжизненные лбы, писклявые жеманные голоски, говорящие глупости, которые я почему-то обязан считать очаровательными, направленные на меня лорнетки внимательных мамаш… Хорошенькая белошвейка или даже стриженная мужеподобная курсистка-нигилистка для меня предпочтительнее…
– Вот! – внезапно встрепенулась Мария Габриэловна, которая до сей поры слушала Сережу очень внимательно и в такт его словам, как будто бы соглашаясь, покачивала аккуратно убранной головой. – Твои предпочтения! Вот именно о них я и должна с тобой поговорить. А вовсе не о том позоре, который ты якобы навлекаешь на семью Бартеневых. Как ты мог подумать! Каково бы ни было твое мнение о высшем обществе в целом, но твоя мать слишком хорошо воспитана, чтобы выносить из избы сор такого рода. Так что твой обличающий круги монолог… Впрочем, нынче такое только ленивый не произносит. Отчего же молодой князь Бартенев должен быть исключением? Но может быть, уже довольно говорить за меня, и ты теперь позволишь мне самой…?
Сережа выглядел слегка смущенным отповедью, а Спиридон в углу откровенно усмехался. Понимающая, нагловатая усмешка на круглом и нежном лице камердинера смотрелась неприятно. Мария Габриэловна отвела глаза и невольно остановила взгляд на розовой орхидее, хрупкой и ненастоящей с виду – как вообще свойственно этим цветам. Поставленная, вместо вазы, в хрустальную карандашницу, она украшала резной туалетный столик – в компании с полупустой конфетной коробкой, чем-то мятым и белым, похожим на залитый вином пластрон, и записной книжкой, зияющей выдранными страницами. В Сережиных покоях, с их полумраком в любое время суток, вуалями, расписными ширмами и лампами в виде длинношеих цапель как раз такой цветок и был нужен – но выглядел он почему-то неуместно. Аналогия напрашивалась сама собой… Впрочем, Сережа был не орхидея, совсем не орхидея…
– Да, конечно, я слушаю вас…
– Ну слава богу!
Мария Габриэловна вздохнула с облегчением. Молодой князь, по всей видимости, исчерпал свои театральности и теперь действительно готов был ее услышать.
– Сережа, ты знаешь, что будешь очень богатым? – неожиданно начала она. – Ваша семья владеет недвижимостью, землями, активами, значительными коллекциями фарфора, картин и других произведений искусств…
– Ну в общем-то да, знаю, – Сережа неуверенно улыбнулся. – До сих пор родители оплачивали все мои долги, стало быть, деньжата у них имеются…