Танец с огнем
Шрифт:
– Побежали скорее! Не надо, чтобы нас видели! Я тут место знаю, между дровяными сараями, за каретной мастерской… У меня времени, простите, совсем нет, но там мы сможем коротко поговорить…
Уже за сараями – пахнет мочой и мокрыми кошками, Луиза не смущена совершенно, нетерпеливо переступает ботиночками в грязи.
– Так отчество ваше…
– Какое отчество?! Зовите Екатериной…
– Екатерина! – любую блажь исполнить немедля, хоть – страшненькую, носатую – «Белой Лебедью». – Екатерина, только вы можете помочь…
– Скажите быстрее! Что-то о Любочке?! Что с ней? Где? Я могу, я готова…
– Нет, нет, про Любовь Николаевну
– Так, – острые глазки буравят, почти царапают лицо. – Вы про Камиллу хотите узнать, угадала? Говорите мне быстро: да?
– Да, да! У нас… мы… я письмо от нее получил! – и, рыбкой, не в омут даже (тихо, темно, прохладно), а в расплавленный свинец – сгореть моментально, в искрах и сполохах. – Екатерина, помогите мне с ней увидеться! До самой смерти буду за вас Бога молить!
Луиза моргнула несколько раз, погладила тонкими паучьими пальчиками ручку зонта.
– Вас к ней не пустят. Степанида и Энни Камишу от всего охраняют, как собаки. Только что не лают. Даже про Любочку запрещают ей говорить – чтоб она не расстраивалась.
– Если меня к вам не пустят, тогда привезите ее ко мне.
– Как?! Но вы… – Луиза даже подпрыгнула на месте от возбуждения. – Да куда же это – к вам?
– Найду место и вам его укажу. Но как это сделать?
– Как сделать… как сделать… как сделать… – сопровождая пристуком зубов, как будто по проводу передался от одного к другой Степкин озноб. – Все, я придумала! Смотрите: когда Камише получше, мне иногда разрешают водить ее в каретный сарай, щеночков смотреть, там у нас сука приблудная ощенилась, а Камиша маленьких любит. И вот. Я ее приведу, а кучера усыплю – снесу ему загодя вина со снотворным, будто бы мама передала в честь чьих-нибудь именин, кучер все равно не знает, для него все наши имена – басурманские. За кучера сядет Марсель, я для него у папы кинжальчик дамасский украду, он давно обещал в гимназию принести, а сам не решается взять. Еще надо будет конюха услать, но это я придумаю на месте…
Степка смотрел на девочку со смесью восхищения и опаски. Ростом она едва доставала Степану до уха, сложения воробьиного, но как ловко все расписала… «Вот бы с кем Светлана наверняка задружилась!» – мелькнула нелепая мысль.
– Но вот задача, – продолжала между тем Луиза. – Непонятно совсем, когда это станет. Вечером, или в полдень, или утром. Нынче, или завтра, или третьего дня… Придется вам, Степан, все время там хорониться. Но это возможно. Там закуток за сеном есть, ниоткуда не видно, я сама там важное, бывает, храню, а конюх туда и не заглядывает вовсе… Поесть, попить я вам принесу…
– Буду сидеть, как собака на цепи, сколько понадобится! – истово пообещал Степка.
– Вот и хорошо, вот и славно, не сердитесь, я сейчас бежать должна, – прочирикала Луиза и мимолетно коснулась пальцами Степкиного рукава. – А вечером, как стемнеет, приходите – я вас проведу и все устрою…
Луиза убежала. Степан, не сходя с места, справил малую нужду, стряхнул воду с волос (дождь вроде бы приутих) и еще постоял, приходя в себя и собираясь с силами для следующего действия. Тут только сообразил, что девочка Луиза, почему-то называющая себя Екатериной, разработав свой план, даже не спросила его: а для чего, собственно, он хочет увидеть Камишу.
А если бы спросила? Есть ли у него ответ на этот вопрос?
Марыся весь долгий день ждала этого момента – самого любимого среди прочих приятных моментов ее новой, самостоятельной
– Марыся Станиславовна, в ноги упаду! Только на вас надежда! Смилостивитесь и спасите!
И ведь действительно повалился на пол!
Марыся Пшездецкая была отзывчива на громкие, чувствительные жесты, как любая полячка, и любопытна, как любая трактирщица. Поэтому она погасила раздражение, вспыхнувшее было оттого, что бесцеремонно прервали ее любимое интимное действо с деньгами, и почти добродушно спросила:
– Ну чего там у тебя стряслось-то?
Посетителя она узнала сразу. Степан из Синих Ключей, крестьянский дружок Люши. Глаза ввалились, борода, как гнилая солома, весь растерзанный, словно за ним стая собак гналась. Ввязался по недомыслию в какую-нибудь разборку деловых московских людей, задолжал, а Люшке стыдно признаться? Или с самой Люшкой поссорился?
– Ну ладно, вставай, говори, что ли… Чай-то будешь? Или лучше – водки стакан? У меня туточки есть, я и сама люблю вечером, с устатку чарочку-другую пропустить. А сладостей этих – вина, наливок, не люблю. Беленькая-то – оно лучше…
– Благодарствую, Марыся Станиславовна! Нельзя мне водки, никак… А вот чай, оно конечно, в глотке все спеклось…
От сливок Степан отказался, проглотил два стакана чаю одним глотком, словно и вправду внутри пламя жгло.
– Не знаю, как и начать, чтобы вас не прогневать…
– Начни уж как-нибудь, а там и поглядим, – усмехнулась Марыся. – Не так страшен черт, как его малюют.
– Благодарствую, – запас слов, особливо вежливых, у Степки никогда не был велик. – Тут все дело в том, что сам я крестьянского рода, мужик-лапотник, от сохи, в Москве никого кроме вас не знаю. Есть у меня тут родня, но к ней я прийти никак не могу, потому что дело такого тонкого свойства, что у меня у самого голова кругом, а они уж и вовсе меня сочтут окончательно ума лишившимся и в сарае запрут. Может, оно так правильно и есть, но только мне теперь – либо вперед, либо – в омут…
– Погоди, погоди ты в омут, – с досадой, но заинтересованно произнесла Марыся, невольно подавшись вперед. – Омут – это завсегда успеется, но допрежь объясни, какого рода у тебя дело-то?
– Деликатного аж до печенок, – напрягшись, сформулировал Степка. – Ваш совет и вспомоществование нужны всенепременнейше, потому что я сам в таких делах не человек, а полено с глазами. А вы, мне Люшка рассказывала, важного рода и московский житель, а стало быть во всяких душевных тонкостях разумение имеете.