Танец с огнем
Шрифт:
Он поцеловал ее руку и спрыгнул на ходу, когда по Устинскому мосту переезжали Москву-реку. Вяло подумал о том, чтобы утопиться и кончить все разом. Потом встряхнулся и отправился в трактир Марыси Пшездецкой – спрашивать, как отработать. Оставаться в долгу Степка не любил.
Глава 20
в которой Лука встречается с купчихой Раисой, когда-то спасшей его жизнь, а в семье Осоргиных-Гвиечелли разражается ужасный скандал
– Хватит постепенное отмирание души называть духовностью! – рявкнул
Камарич слегка вздрогнул и огляделся.
Народ в бывшей Медведниковской гимназии (с недавних пор здесь разместился Археологический институт) собрался весьма пестрый.
Студенты, курсистки, гимназисты старших классов гудели взбудораженным роем. Чиновники, рабочие, духовные лица (некоторые и в иночестве), господа купеческой и светской наружности держались солиднее, делали умные лица… Модная тема, что тут скажешь. После основного доклада планировалась дискуссия с участием философов из Соловьевского общества, а это уж завсегда – горящие глаза и ругань, задиристо и интересно. Авось кто-нибудь и подерется. Публика, как уже поминалось, обнадеживающе разная, а вопрос партийного финансирования так и остается открытым…
Сразу же обнаружились знакомые: из кружка пифагорейцев – Апрель. В бледно-лиловой длиннорукавной кофте с аккуратно повязанным голубым галстуком-бантом. Но – улыбался и потому напоминал не Пьеро, а полинявшего или выбеленного хлором Арлекина.
– Где же Май?
– Лежит с ангиной. Послал меня, чтобы я потом ему рассказал.
На сцене оказался немолодой, с обширными залысинами господин.
– А дети, господа! Кто подумает о детях?! Их поколениями кормят кормилицы, пестуют няньки, воспитывают унесенные ветрами европейских революций деклассированные иностранцы. И вы удивляетесь теперь тому, что их, то есть нас с вами тянет к пролетариату, которому, как известно, нечего терять, кроме своего классового невроза – чувства неполноценности…
Уже дискуссия или еще не было основного доклада?
– Будем слушать здесь или пойдем в буфет? – спросил Камарич.
– Как вам будет угодно, – светски ответил Апрель и даже шаркнул огромным ботинком, который откровенно «просил каши». – Все равно везде говорят одно и то же.
В буфете пили чай и сладкую воду и дискутировали.
– Материя сама по себе, без всякого божественного вмешательства, способна к развитию. Возьмите труды Дарвина… – горячо доказывал юноша с чахлой бородкой, в спадающих с узкой переносицы очках.
– Да-да, мы все это именно сейчас наблюдаем. И верхняя ступенька социальной организации вашей материи – самовоспроизводящийся абсурд…
– Ермолай Васильевич!
– Лука, это как будто бы вас зовут, – нерешительно потянул Камарича за рукав Апрель.
– Никак не может быть, я – Лука Евгеньевич, – улыбнулся Камарич.
– Ермолай Васильевич, голубчик!
В памяти что-то стронулось и – покатилось с горки. Лицо Апреля словно подернулось дымкой…
Безумные дни Красной Пресни. Поражение, арест, побег, погоня, ранение. Прыжок в яму, беспамятство. «Голубчик боевичок, вы живы?» Купеческие хоромы, канарейка, перевязанная нога. Потом – явление огромного краснорожего мужа-купца. «Голубчик муженек, это – мой полюбовник». К удивлению,
– Раиса Прокопьевна я, Овсова. Неужели вовсе позабыли?
Круглое приятное лицо с темно-медовыми, чуть раскосыми глазами. Отороченный беличьим мехом сборчатый казакин…
– Раиса Прокопьевна, как я рад!
– А я-то как рада! Признали, значит?! – медовые глаза смеются, унизанные кольцами пухлые руки перебирают концы шали и, чуть только снизив тон. – А у меня-то ваш револьвер и бомбочка до сих пор в подполе лежат. Я их маслицем иногда поливаю…
Пьющий сладкую водичку инок отшатнулся ожившей черной тенью. У Апреля сделались шалые глаза и улыбка в полфизиономии.
– Познакомьтесь, Раиса Прокопьевна, это – Апрель.
– Ох, как чудненько! – всплеснула руками и обласкала Апреля взглядом. – Это вы, стало быть, под сосулечку нарядились?
Динь-динь-динь! – в буфет забежал студент с колокольчиком и начал, размахивая руками, созывать всех на лекцию. Пошли вместе.
Прения затянулись. Не для того явились сюда соловьевские спорщики, чтобы быстренько разойтись.
– …Печально, не спорю. Но история вообще безжалостна. Забота о выживании особи или даже целой общности никогда не была движущей силой ее колеса. Никогда! За все время существования человечества – ни одного примера. У кого-то есть аргументы против?
Знаменитый философ, очень похожий, благодаря остроконечной бородке и лысине на макушке, на кардинала Ришелье, орлиным взором обозрел собравшихся и, сочтя, что аргументов нет, победоносно закончил:
– Потому-то, может быть, человечество до сих пор еще и существует!
Публика зашумела – кто возмущенно, кто одобрительно, с задних рядов, где размещались студенты, раздался свист.
– Голубчик Ермолай Васильевич…
– Раиса Прокопьевна, должен перед вами повиниться, меня на самом деле Лука зовут. Лука Евгеньевич. А это… это что-то вроде партийной клички было.
– Понятно, – кивнула купчиха. – Лука – тоже красивое имя. А вы мне, голубчик Лука Евгеньевич, потом объясните, про что этот маленький со сцены говорил-то? Как-то я слушала-слушала, а ничего как будто не поняла…
Апрель засмеялся.
– Да зачем же вы сюда ходите?
– Мир посмотреть, – охотно объяснила Раиса. – Шубки прогулять (у меня их много от мужа-то осталось, любил он мне их дарить), да и пожалеть опять же…
– Кого пожалеть? – не понял Апрель. – Или – о чем?
– Да всех, – вздохнула купчиха. – Всех жалко. Вот нынче говорили о каких-то юкагирах, которые в Сибири спиваются. Жалко ведь их? И то. А я жалеть люблю…
– Раиса Прокопьевна, а вот ваш муж – я его хорошо помню… огромный такой, силища… – спросил Камарич, среагировав на «любил дарить».
– Еще бы вам не помнить! – захихикала купчиха. – Струхнули небось, как Клим Савельич вас в своей супружеской постели телешом застали…
Апрель просто давился от смеха, а Камарич живо представил себе, что сегодня вечером будет рассказано Маю вместо содержания философской дискуссии.
Раиса Прокопьевна между тем перестала хихикать и промокнула платочком глаза: