Танец с огнем
Шрифт:
– Эта мне достоевская романтика, – буркнул Камарич, споткнувшись на сбитой ступеньке.
Екатерина тотчас подала голос, будто ждала случая поговорить:
– Достоевский другие районы описывал. Я там, на Лиговке, все изучила.
– Барышням, – назидательно заметил Камарич, – не следует по таким местам гулять без сопровождения.
– Это шутка была, да? Надо посмеяться?
Он хмыкнул с досадой.
– Надо помолчать. Пришли.
Кухня, куда они попали, была под стать черной лестнице – плохо освещенная и грязная, и кошками здесь пахло точно так же. Лысоватый господин в пенсне и хорошо сшитой пиджачной паре угодил сюда точно из другого мира.
– С прибытием, товарищи.
– Сердечно рад, – сказал другой, входя в квартиру вслед за Екатериной. Та вздрогнула и уставилась на него как на привидение. Ага, матушка, не так уж ты и востра, слежку-то прозевала.
– Учитесь, Екатерина, вот это и есть настоящая нелегальная работа.
– У мадемуазель все впереди, – еще один встречающий, отодвинув линялую занавеску, шагнул в кухню и галантно склонился к барышниной ручке. Молод, красив, сердцеед по умолчанию.
– Вот, – сказал господин в пенсне, – сударыня, вы и познакомились с членами вашей группы.
Глава 22,
в которой горбатая Таня рожает необычного младенца, Аркадий Арабажин знакомится с колдуньей Липой и собственной эротичностью, Александр Кантакузин возвращается в Синие Ключи, а Адам Кауфман размышляет о Вечности
«Незадача – я сам себе неловок, как плохо пошитый сюртук.
И что с этим поделать?
Множить неловкости, конечно. Адам только что женился. Странно и внезапно, особенно если учесть, что в последнее время он проживал в Петербурге, а его невеста – категорически в Москве. Но, может быть, они познакомились и сошлись каким-то специальным еврейским обычаем, о котором я ничего не знаю… Жена Адама Соня мала ростом, чернява, носата, над губой родинка, и чуть-чуть косит. Говорит мало и разумно. Он ее полюбил? Она его? Спросить неловко, потому я, конечно, спросил. Адам скорчил рожу и пробурчал: «Послушай, причем тут любовь?!» Я не был в его положении и даже вообразить не могу – что же тут причем. Если какой-то расчет со стороны Сони или Адама – то какой? Непонятно.
Но молодые муж и жена, конечно, должны быть вместе, тут я без сомнений. И опять попадаю впросак. Рассказываю Адаму, который в отпуске по случаю женитьбы, что собираюсь с духом, чтобы съездить в Синие Ключи и разузнать о Любе. И неожиданный энтузиазм с его стороны – я хочу поехать с тобой! Я столько слышал об этой усадьбе, и от тебя и от Любы, да теперь еще и от Филиппа Никитина – хочу увидеть все это воочию, как иллюстрацию к прочитанному роману… Для меня воодушевление Адама, конечно, более чем уместно – всегда желанная компания, а также его вердикт по собранным сведениям относительно Любы. Но с чего вдруг?
– Да, да, Аркадий, превосходно, когда выезжаем?
– Но как же Соня?
– А что, собственно, Соня? – пожатие плеч. – Побудет в Москве, у нее много своих дел…
Воистину – я ничего не понимаю в молодоженах. Если еще вспомнить Любу и Кантакузина…
Однако опять вдруг, в самый последний момент Адам ехать отказался. Извинился, сослался на рабочие дела. Что это было? На Сонины происки непохоже… Может быть, какая-то очередная моя неловкость? Не надо было спрашивать Адама про молодую жену? Нужно было пригласить в поездку их обоих? В любом случае спросить уже не у кого – Кауфман спешно,
Но нет худа без добра.
Надежда.
Слово и имя. Так странно – разговор с ней иногда как будто разговор с самим собой. Или с внутренним голосом – те же вопросы, те же согласия и несогласия. По детской еще привычке привел Надю в дом к сестре Марине. Марина пришла в ужас – Надины очки, плед, стрижка с косой челкой… «Аркаша, ты как будто явился с совой на плече!» Надя не осталась в долгу: «Странно, Аркадий, вы просто коренастый, а ваша сестра такая толстая! Это возраст, наверное…» Я вдруг увидел: Марина, которая всего на пять лет меня старше, действительно безобразно растолстела… Мне это не понравилось. Все сразу.
Бывает ли, чтобы женщины были от души благожелательны друг к другу, без «заклятого подружества» (о котором мне та же Марина в отрочестве и рассказала)? Люба говорила про свою глухонемую уродливую сверстницу Агриппину: «Если б кто душу мог насквозь видеть, тот бы сразу сказал, что Грунька – прекрасна, как река на закате»
Когда провожал Надю домой, упомянул про Синие Ключи. Она обрадовалась и сказала, что в юности несколько раз бывала там вместе с гимназической подругой, кузиной Александра Кантакузина. Хорошо помнит Николая Павловича Осоргина – «сухой старик с бесцветными глазами и желтыми пальцами. Широкоплечий, но почти без объема, как будто его долго держали в гербарной папке или между страницами большой книги». Любу она тоже видела – странным, но не лишенным какого-то извращенного обаяния ребенком. «Так бывают обаятельны птицы или крупные ящерицы»…
– Вы бы не согласились еще раз побывать в Синих Ключах?
– Нынче же? С вами? – прямо спросила она.
– Да, со мной.
– Согласилась бы охотно.
И как-то разом все сказано. Внутренний голос, общее дело, мировоззрение, партийные дела… Да? Да? Да?
Я вполне рассматривал вариант, что остановиться придется в деревне. Однако же сразу, после первых минут нашего с Надей появления в Синих Ключах о том и речи не могло быть. Все слуги узнали меня, а также, что удивительно, учитывая прошедшие года, Надю, и как будто бы обрадовались. Агриппина (Надя помнит ее немой девочкой, совсем дикой) молча взяла меня за руку, сделала знак кухонному мальчику относительно чемоданов и нас повела в южное крыло. Скрывшись с глаз прочей челяди, широко улыбнулась, открыв белые, редкостно ровные зубы и весело изобразила вполне понятную пантомиму – нам одну на двоих комнату? Две, но сообщающиеся между собой? Или вовсе раздельные, чтобы за завтраком встречаться?
Я, если сказать честно, несколько растерялся перед откровенной игривостью этого слегка говорящего полена. Надя с совершенной невозмутимостью, отчетливо артикулируя, чтобы Груня, умеющая читать по губам, могла понять, заказала две сообщающиеся комнаты. Что и было исполнено. Обоим достались комнаты окнами в начинающую зацветать сирень. Продемонстрировав мне действие умывальника, Груня присела, широко разведя колени, выдвинула из-под кровати фаянсовый ночной горшок и ласково похлопала его по расписанному лилиями боку. Потом распахнула створки окна и, выразительно взглянув на меня, энергично (мне показалось даже, что из стороны в сторону, но тут я явно преувеличиваю звероморфность Любиной конфидентки) пошевелила широким носом – дескать, чуете, как пахнет? Я также энергично покивал головой, выказывая свою полную удовлетворенность увиденным и унюханным, на чем наша коммуникация (признаюсь, к некоторому моему облегчению) завершилась.
После Надя сказала, что, оставшись с ней наедине, Агриппина сообщалась посредством несколько монотонной, но вполне понятной и развитой по словарному запасу речи. Еще позже я узнал, что Груня грамотна, регулярно и внимательно читает журналы «Нива» и «Русский инвалид», а иногда даже – «Вестник археологии», уже несколько лет оставаясь в усадьбе его единственным читателем.
В старых русских усадьбах – свои традиции, сохраняющиеся даже в отсутствии хозяев. Написал «даже» и сразу подумал: а не являются ли слуги не только хранителями, но и создателями этих традиций? «Короля играет свита?». Историки считают творцом традиций народ. Создавал ли традиции Николай Павлович Осоргин? Его дочь? Александр Кантакузин? Или они были просто фигурами, которые прочее население усадьбы декорировало по собственному выбору и усмотрению?
Итак, усадебные традиции. Гуляли по расцветающему парку. Немного ностальгировали. С удивлением узнал, что Александр Кантакузин был едва ли не с детства серьезно влюблен в Надину подругу – свою кузину. Плавали на крошечной раскрашенной лодочке (похожей на скорлупку от грецкого ореха) на остров в беседку. Я греб кистями рук и боялся сделать лишнее движение – казалось мгновенным делом: перевернуться и вывалить в колышащиеся водоросли и себя, и Надю. Ездили верхом в поля, к озеру Удолье, где громко шуршит под ветром сухая прошлогодняя трава и сердито крякают гнездящиеся утки. Повзрослевшие Анна и Борис серьезно и преуморительно сопровождали нас на черном и белом пони – что-то вроде грумов.
Еда – сытная, разнообразная и в идеале – практически непрерывная. Если куда-то идем или едем – сзади мальчик непременно несет корзинку (уверенность кухарки, передающаяся всем прочим: совершив хоть какое-то физическое действие, господа непременно проголодаются и сумеют на двоих съесть и выпить нечто объемом с осьмушку кубического метра). Очень много свежей зелени и даже ранних овощей – в обширных теплицах весь световой день колдует и творит чудеса округлая, сама вегетативно-овощного вида огородница Акулина.
Благословенное действие природы и сельской жизни – у меня внутри как будто слегка отпустила сжатая пружина и (глядя по утрам в зеркало) почти разгладилась складка между бровями. Надя как вылупляющаяся из куколки бабочка или открывающееся соцветие на ветке – сперва сняла плед, потом, к моему удивлению, и очки. Из чемодана явилось что-то вроде светлого летнего пальто с пелериной, по виду – лежалое, давно не надеванное. Бойкая горничная Феклуша тут же уговорила, а скорее – заставила его снять, отпарила, отутюжила, где-то подкрахмалила и подшила – получилось нечто весьма импозантно летящее, с расходящимися полами, похожими опять же на крылья птицы… «Я – чайка, чайка!» Дальше Феклуша с язвительной Настей провели, по-видимому, ревизию Надиного чемодана и подготовили следующий наряд – темная юбка с кокеткой и складками понизу и светлая кофта с воланом. Тут оказалось, что у Нади – тонюсенькая талия, изящества которой в ее обычных нарядах невозможно было даже предположить, а темные глаза с золотистыми искорками могут смотреть не только классово-определенно, но и вполне ласково (во всяком случае, на щенков, цыплят, телят и козлят, которые по весне народились в усадьбе во множестве).
Взгляды обеих горничных и даже маленькие глазки Агриппины – стали отчетливо вопросительные. В Надины глаза – неловко взглянуть, что-то увижу и что с этим после делать?
У-садьба – дом у сада. Запах ночной сирени, круглолицая луна с театрально-трагическим заломом бровей, роса на подоконнике, птичий щебет – подчеркнуто, почти до издевки наивный, солнечные полосы на чисто вымытом полу…
Жаль, что не поехал Адам. Помимо прочего, он умеет оттягивать на себя внимание и им с пользой распоряжаться. Я могу, я привычен жить в тени, солнцепек не всем нужен – я же не ящерица из Синайской пустыни…
И я не за этим сюда приехал!
Через несколько дней засасывающей усадебной неги стало возможным, наконец, приступить к расспросам.
То, что сразу настроило на оптимистический лад: по-видимому, никто в усадьбе не предполагает в Любином отъезде внезапного безумия. По всем, без исключения отзывам исчезла она в состоянии не большей странности, чем обычно. И раньше уезжала.
А вы прежде-то барышню знали? Еще в детских годах? Ну так а чего тогда спрашиваете? Она же словно ветер весенний – не угадаешь, как в следующую минуту задует… Уехала и уехала. Куда? – не сказала, конечно. Но кому же ей тут отчет давать? Сосед, Максимилиан Антонович Лиховцев, друг или кто там их разберет – тот через три дня, как она пропала, явился: сам не свой и едва не погиб по дороге. Может, промеж них какая ссора прежде и вышла, но это уж вы у него любопытствуйте, он нам не докладывался…
Оставила распоряжения. Каждому в свой черед. Основное – Груне и Степану, доверенные лица.
Сам я Степана помнил смутно, но Люба описывала его сильным, упрямым, дерзким. Увидел всего раздерганного, с ввалившимися глазами, словно в непрерывной горячке худого мужика – болен тяжело? Предложил осмотреть его и полечить, отмахнулся, но не агрессивно, а изможденно-устало. Куда и зачем отправилась Люша – тоже не знает, но не особо, а точнее – и вовсе о ней не беспокоится. Делает назначенные ему дела по усадебному хозяйству, но без азарта, как будто бы через силу. Впрочем, собирается зачем-то перебирать старый амбар и строить новую конюшню. Люша, вроде бы, заранее дала добро.
С Груней говорила Надя. После отчиталась, что по своему положению (имеется в виду глухота? Или еще что-то?) девушка вполне благополучна, о хозяйке беспокоится, но умеренно. Полагает, что Любовь Николаевна, насытившись своим новым развлечением (о характере его Груня как будто бы ничего не знает) и впечатлениями от него, непременно вернется в Синие Ключи, к детям и Синей Птице. Синей Птицей подруги с детства называют дом и считают, что у него есть душа и свой личный характер. Агриппина явно знает больше того, о чем согласна говорить. Когда вопрос кажется ей неудобным, ловко прикидывается ничего не понимающей и туповатой.
Она же отослала нас к старику Корнею, с которым Люша жила на Хитровке, и которому, отбывая, поручила непременно каждый день рассказывать Капочке сказки. А через Корнея можно поговорить и с колдуньей Липой, с которой у старика какие-то давние-предавние связи…
Мы собирались непременно проделать все это буквально на следующий день, но не успели…
Ночью сквозь путаный, потливый сон в мою комнату резко постучали. Я подскочил на кровати, услышал, как зашевелилась в соседней комнате Надя. Однако будили явно именно меня.
– Кто там? Что надо?.. Да зайдите же, я засов не запираю!
Вошла фигура с лампой, лицо подсвечено снизу, кажется древним, жутковатый взмах ресниц.
– Аркадий Андреевич! Это я, Настя. Колдунья Липа вас зовет…
– Что за черт! – у меня даже мурашки по спине пробежали. Сразу вспомнился Любин рассказ про здешних Синеглазок и прочую нечисть. Луна путалась в ветвях. В углах качались тени. – Почему ночью?!
– Дочь лесника рожает. Ребенок не идет. Помрут вот-вот оба. Липа знает, что вы доктор, зовет вас на подмогу. Она старая уже…
Все сразу встало на свои места. Естественно, что у местной колдуньи (разновидности, как я понимаю, духовной власти) должны быть свои источники информации, и появление в округе нового человека не осталось ею незамеченной. Доложили ей и о моей специальности, тем более что уже показал делом: полдюжины-то нарывов я вскрыть успел…
Одеться врачу-практику – дело минуты. Щегольский докторский чемоданчик – подарок Марины и ее мужа к окончанию университета – всегда стоит готовым возле моей кровати. Ополоснуть руки, лицо…
Настя: я выйду, снаружи подожду. Фрол Матроса седлает уже, Эфир резвее, но вам с ним не сладить… – опытная служанка, понимает, что человеку, разбуженному посреди ночи, надо на горшок сходить.
Надя, устойчиво на пороге, уже удивительным образом одетая и завернутая в плед: Аркадий Андреевич! Я с вами поеду, помогу!
– Ни в коем случае! – сразу, чтобы не терять времени, режу я. – Будете только под ногами мешаться. Колдунья – наверняка опытная повитуха, чего мы вдвоем не сделаем, тому и не бывать… А сейчас выйдете и дверь закройте, будьте добры…
Надя исчезает. Обиделась? Разозлилась?
Не так важно. Потом.
По дороге узнаю от сопровождающего меня паренька, что дочь лесника Таня – немолода и горбата. «Прям она таковская баба-яга, только помоложе! – жизнерадостно хихикает дурачок. – Оттого и живет в лесу, и к людям не кажется. Кто только на нее польстился-то?»
Все будет зависеть от того, как именно лежит ребенок и насколько уверенно работают сердце и почки роженицы. Будем бороться. А если ребенок еще жив и придется выбирать? Желанный ли ребенок? Надо будет спросить этого лесника, что ли…
Лес расступился внезапно и недалеко, словно подняли занавес в небольшом театре. На сцене горел масляный фонарь, злобно лаяли невидимые собаки, и метался у низкого входа в дом густо заросший бородой мужчина.
Колдунья Липа оказалась невысокой и круглой, в белой косынке и белом, заляпанном кровью фартуке, похожая на сказочного Колобка.
– Молодой какой, – разочарованно пробормотала она, увидев меня. Но на чемоданчик мой взглянула понимающе, с надеждой. Стало быть, не всегда жила в лесу и зельями лечила.
Ребенок шел очень необычно, прикрыв головку локтем, да еще и обвившись пуповиной.
Я осмотрел мать. Горб у нее был впечатляющих размеров, должно быть, ранняя детская травма и после – прогрессирующий сколиоз. Но сердце работало хорошо. Пока. У ребенка тоже прослушивалось сердцебиение, правда, совсем слабое.
– Ты такое видал? – пыхтя, как каша в горшке, спросила колдунья.
– Именно такое положение плода – нет, – честно признался я.
– Попробуешь развернуть? Закрут пуповины влево, стало быть, крутить в обратную сторону. Я пробовала два раза уже, не получилось. Ерунда, конечно, но он как будто сопротивляется, не хочет вылезать. Может быть, ручку ему сломала…
– Буду пробовать, конечно, – согласился я. – Введу препараты, чтобы мышцы расслабить. Может быть, если получится, и ребенку тоже – мне мой учитель показывал – судя по состоянию сердца, ему все равно минуты осталось жить, так пусть хоть не мешает…
Я подмигнул колдунье, пытаясь ее подбодрить – она была старой и, стараясь развернуть ребенка, явно выбилась из последних сил. Не хватало еще забот – ее приводить в чувство.
– Есть еще способ… – негромко сказала Липа и позвала в проем двери. – Эй, Мартын! У тебя ледник есть?
– Конечно, как не быть! – тут же донеслось оттуда.
– Притащи кусок льда с голову младенца, а после сразу – кастрюлю с горячими углями. И во что завернуть.
Я не первый раз сталкивался с так называемой народной медициной и вовсе не склонен отвергать все с порога. Но если она, к примеру, вздумает жечь роженице пятки и охлаждать при этом макушку…
Роженица, кстати, была в сознании. Лицо у нее, в отличие от изуродованного болезнью тела, было, на мой взгляд, вполне привлекательное, только очень измученное. Звуков она не издавала практически никаких. Дышала тяжело, но ровно, со свистом. Возможно, впрочем, что этот свист у нее всегда, от сдавленной грудной клетки. От угла прокушенных губ течет тоненькая струйка крови. Можно ли напрямую спросить: насколько ей нужен этот ребенок? Какие у меня степени свободы?
Наверное, нельзя. Взваливать на нее еще и это? Нет! Придется решать самому.
Горячую кастрюлю Липа пристроила между тем роженице на живот. Тепло и расслабление мышц. Лед – между ногами, для головки младенца – для замедления кровообращения и всех процессов – это позволит ему протянуть чуть подольше, и что ж, в острый момент тут все будут решать именно минуты. Недурно. Неглупо.
– Ну что, приступаешь?
– Приступаю.
А что мне оставалось?
– Как тебя звать-то?
– Аркадий.
– Что ж, командуй тогда, доктор Аркаша! – сказала колдунья-колобок, как-то неуловимо подтянувшись и даже помолодев.
И я, к мистическим прозрениям вовсе не склонный, вдруг проникся стопроцентной уверенностью, что когда-то давно Липа ассистировала при операциях во вполне традиционном лечебном заведении, разительно отличающемся от избушки на курьих ножках.
Пять часов подряд. Если бы творец существовал на самом деле, мне следовало бы немедленно признать его безумным. Сотворить такое для «слабой», так сказать, половины человечества…
При том все было похоже на литургию, которую мы согласно служили втроем. Горбатая Таня нам с Липой активно помогала,
В какой-то момент я не выдержал и спросил вслух, но скорее все же себя, чем кого-то другого:
– Спасать ли ребенка?
Но Таня ответила, неожиданно (в ее-то состоянии!) здраво:
– Да как хочешь. Но если уж его не спасешь, так и меня отпусти. Добра я от него не жду, но чего мне тут без него делать-то? Надоело все…
Я понял так, что надо тащить обоих.
И в конце концов, как это ни удивительно, вытащил.
У ребенка ручка была сломана в двух местах. Один раз еще, видимо, Липа отметилась, а другой уж, должно быть, я. Колдунья (как на ногах-то, старая, держалась?!) его понесла обмывать в корыто, а я дал Тане опия и подштопал там у нее кое-чего (пришлось все-таки разрезать). Ребенка меж тем положили на расстеленную на доске у печки пеленку.
– Ох, Аркаш, глянь-ка!
Я его еще прежде, как родился, осмотрел: в меру крупный, нормально доношен, руки-ноги на месте, сердце работает хорошо, пуповиной вроде тоже не очень удушился. Даже желтухи нет… Ну а что рука сломана, что ж… По нашим лесным горбатым обстоятельствам это – малое зло. Бог даст – срастется.
– Чего там с ним еще, Липа?
– У него хвост, Аркаша!
– Какой хвост?!
– Маленький. Гляди!
Подошел, посмотрел. И вправду – маленький, но хвостик. Наследие предков, такие случаи описаны, я сам статью читал… Чего только на свете не бывает!
– Ну хвост и хвост. От обезьяны достался…
– Аркаш, может, нынче же отрежем его? От греха подальше!
– Нет! – решительно воспротивился я. – Ребенка только что, считай, с того света достали. И сразу еще одна кровопотеря? Культя? А если инфекция? Нет! Хвост ему абсолютно ничем не угрожает. Захочет, сам потом в любой момент сделает операцию.
– Ну… Не знаю… – протянула Липа. – А ты погляди, как он смотрит-то!
Ребенок – абсолютно лысый, с круглой, как шар, блестящей головой и такими же круглыми, без ресниц, совершенно прозрачными глазами, смотрел и вправду изрядно. Серьезно и мрачно, как будто думал тяжелую думу. Скорее всего, у него просто болела рука. Я наложил лубки, но не решался обезболить его, так как плохо представлял себе дозы у таких маленьких и опасался остановки сердца. Правильно ли совместил осколки и как срастется – не знаю, косточки-то тонкие, как у птички. Впрочем, тут уж не до жиру…
– Но не плачет же! – непонятно кому возразила Липа, которая, вероятно, подумала о том же, о чем и я. – И словно внутрь тебя смотрит… Прямо чертенок, только беленький…
– Подрастет, в ученики возьмете, – улыбнулся я и, опустившись на лавку, впервые почувствовал, как ноют и гудят ноги.
Вернулись в Синие Ключи почти к обеду. Липа прикорнула вместе с молодой матерью и осталась пока у Мартына, хотя все казалось в порядке: кровотечение у Тани было умеренным, молоко из небольших грудей только что не било фонтаном, ребенок сразу начал активно сосать…
Кухарка Лукерья от волнения за исход событий превзошла себя – на стол последовательно подали аж восемь блюд. К концу обеда я ощутимо распух и думал лишь об одном – как я встану и дойду до своей комнаты? Ноги казались ватными жгутами. Рука с трудом держала вилку. Всерьез рассматривал вариант: немного подремать прямо за столом, положив голову на руки.
Надя попыталась было выспросить подробности, но быстро все поняла и сказала:
– Пойдемте, Аркадий, вам теперь спать надо, я вас провожу, – уже в коридоре улыбнулась невидимо и добавила. – Можете опереться на мою руку, я сильная…
В комнате я, не раздеваясь, повалился на кровать и сразу поплыл в блаженной истоме. Успел услышать, как Феклуша как будто бы говорит:
– Помочь бы барину…
И Надин голос:
– Идите, идите, мы сами справимся…
Проснулся я, должно быть, поздним вечером или ночью. Сел на кровати, огляделся еще достаточно очумело. Луна, уже чуточку ущербная, глядела в окно. Запах сирени переливался через подоконник в комнату, как в кувшин. Вспомнил все разом, довольно вяло удивился тому, что разут и почти раздет… Надя вошла в белой шали, бахромою метущей пол. В темных гладких волосах – коралловый гребень, в руке – свеча.
– Ну как, пришли немного в себя? Не желаете ли отужинать?
Я (с ужасом): Нет! Нет, прошу вас!
Засмеялась каким-то переливчатым ночным смехом (так смеялась Марина перед свадьбой и я, еще мальчишка, это запомнил).
– Ну, тогда рассказывайте. Хотя нет… Я прежде выйду и вы… приведете себя в порядок… – опять этот смех. – А уж потом… Видите, я легко обучаюсь не только физике и политическим программам…
Я понял: даже если она тогда обиделась или рассердилась, то нынче уже переработала свою обиду во что-то иное, вот в это – с шалью, луной, гребнем…
Пока я рассказывал, невольно сглаживая и пропуская кое-какие детали (Надежда все-таки не медичка), снова все пережил, и надо думать, немало приукрасил себя. У Нади блестели глаза. Я ходил таким напыщенным обезьяном-победителем, спасителем жизней, даже, распахнув пошире окно, картинно запрыгнул на подоконник, простер руку в сирень…
Странное ощущение: как будто мною водило тогда что-то намного более древнее и сильное, чем я сам. Какой-то змей пещерный, что ли… Но змей, помнится, приходил все-таки к Еве, а не к Адаму… Если бы Адам был здесь, уверен, все сложилось бы совсем не так…
Белая шаль Нади взметнулась как два крыла ночной птицы… «Ты пришел как будто с совой на плече»… Колдунья Липа рассказывала, что у нее много лет живет ручной филин Тиша…
…Как много подробностей в любовных отношениях мужчины и женщины – я, несмотря на всю свою медицинскую осведомленность, такого не ожидал. Можно рассматривать каждую из них отдельно. Или брать целую пригоршню и строить узор, никогда не повторяющийся. Ресницы, родинка на груди, терпкий запах волос и их текучесть в моей растопыренной ладони, отражение в большом зеркале самых причудливых ракурсов, трещинка на пятке… У Нади невероятно тонкая талия, кажется, я могу обхватить ее пальцами. Пробую. Она смеется и просит сдавить сильнее.
Из парка доносятся странные голоса ночных птиц. Нездешний свет луны лужей растекается по полу и впитывается в тканые половики. Смешение соков двух людей не менее странно, но сообразно с лунной ночью, криками птиц и запахом сирени. Удивительно, что все происходит молча. Мне это кажется слегка неправильным, но я не понимаю, как это изменить. Слов и звуков нет, они не приходят.
Груня поутру подмигнула мне правым глазом. Очаровательная, похожая на сильно смягченный вариант Любы Капочка, которая сидела на широких плечах Агриппины, подумала и подмигнула тоже – обоими глазами сразу. Лукерья сделала салат из петрушки и домашнего сыра – со времен варягов петрушка считается в народе стимулятором мужественности. Атя подарила мне полдюжины вышитых ею платков с моей монограммой.
Я чувствовал себя приготовишкой, успешно выдержавшим экзамены в первый класс гимназии и приветствуемым семьей. Что чувствовала Надя, не знаю.
А еще через два дня в Синие Ключи из Италии вернулся хозяин усадьбы – Александр Васильевич Кантакузин.
…Высокий (у пифагорейцев запомнился ниже), стройный, с ровным, золотистым, не зимним загаром человека, много времени проводящего на свежем воздухе, под животворящим средиземноморским солнцем. Видный, если правду сказать, мужчина. Ловко спрыгнул с коляски, повел взглядом как-то поверх всего. Сразу вспомнилось, как Камилла Аркадьевна описывала возвращение Любы домой: шатающимся шагом – к лесу, и рухнула вниз лицом в опавшие листья… Этот – не рухнет.
Из всех – бросилась к нему со светлым лицом горничная Настя, обычно серьезная и даже брюзгливая:
– Александр Васильевич! Приехали! Наконец-то! Радость, радость!
Посмотрел так же поверх, чуть только сгустив взгляд:
– Здравствуй, Настя!
Зря он так с ней, по-моему. Потому что больше ни одна собака… В смысле самом прямом, и переносном тоже.
Люди, несмотря на теплый день, как будто заморозились слегка. То есть шевелятся в направлении потребном, но как-то медленно, вяло, неуверенно. Агроном с ветеринаром вроде бы приветствовали хозяина с довольными минами, но какая-то неслаженность, неловкость… А вот с собаками все однозначно. Признали наверняка, потому что облаивать не стали. Но ни одна не подошла ластиться, ни одна хвостом не закрутила, на лапы припадая (странно это, ибо псы в Синих Ключах по большей части добродушны и даже передо мной, незнакомцем в сущности, по утрам исправно крутятся и взлаивают, к игре или подачке приглашая. А у Нади и вовсе вечно вся юбка в шерсти…).
Вышла Агриппина с Капочкой, по обыкновению, на плечах. Вот неловкая сцена! Надо бы немедля объяснить ребенку, что приезжий – его отец. Но Агриппина-то, когда волнуется, замолкает категорически, и лицо становится тупым и отчужденным, как у глиняной куклы… А кто же еще?
Мы – чужие, куда нам лезть, Капа только-только к нам самим привыкла. Бездетные агроном с ветеринаром к Капочке и близко не подходят. Настя отошла в сторону и переживает…
Горничная Феклуша, как я заметил, трусовата и суетлива в обыденной жизни, но коли видит своим соображением прямую надобность, решительно берет на себя все неловкости межчеловеческих сообщений.
– Капочка, деточка, познакомься теперь. Это твой папаша Александр Васильевич из дальних странствий приехали. Грунька, смотри сюда! Поставь ее вот тут на землю! Это, Александр Васильевич, дочь ваша, Капитолина Александровна! Капочка, поздоровайся с папашей, ручку подай, или уж присядь, как тебя Анна Львовна учили…
Капочка смотрела с интересом, без всякого испуга, явно чувствуя за собой надежную стену в виде могучей Груни и прочих близких ей с рождения людей. Подумав, ручки все-таки спрятала, но улыбнулась незнакомцу приветливо и присела в каком-то действительно подобии реверанса.
– Почему Капитолина на попечении глухонемой? – неизвестно у кого спросил Александр. – Это же в конце концов не рационально. Девочка вообще говорить умеет?
– Щебечет с раннего утра, как птичка Божья, – уверила хозяина Феклуша, после некоторой паузы решив, что вопрос обращен именно к ней.
Тут Александр заметил Надежду и сразу же узнал ее.
– Надя?! Это ты? Но что ты тут делаешь? Юлия…
– Нет, нет, это совсем другое… – начала Надя.
– И где же, в конце концов, Любовь Николаевна?
Общее замешательство, по обстоятельствам вполне понятное. Феклуша огляделась растерянно – отсутствие барыни объяснять куда труднее, чем присутствие Капочки.
И тут вперед неожиданно, держась за руки, выступили Атя и Ботя.
– Люшика уехала на заработки и за интересом, – едва ли не хором сказали они. – Как и вы, Александр Васильевич. Каждому охота свой талант потешить. А зарывать его в землю Святое Писание не велит. Поэтому так.
Ого-го! Вот это новость! И вот у кого я не догадался спросить. А мог бы вполне. Ведь знал доподлинно, что, выбирая собеседника и конфидента, Люша Розанова никогда не глядела и не глядит на такие мелочи, как возраст, внешность, образование, биологический вид или социальное положение! Малый ребенок, старый нищий, вор, пес, князь, дом, дерево, конь или профессор Университета для нее одинаково пригодны к общению, и сообразуется она лишь с текущими обстоятельствами… Жаль, что я по своим ограниченным способностям не могу расспросить о Люшиных планах Синюю Птицу или ту достопамятную с бала прудовую улитку! Наверняка они рассказали бы мне много нового и интересного…
Александр молча открыл и закрыл рот. А что тут скажешь?
Тут кстати подвернулся я.
– Простите, вы… Лицо ваше кажется знакомым…
Какое странное и отчетливое знание: только Надино присутствие и все, с нею связанное, дает мне полную свободу от неловкости в сообщении с Александром Кантакузиным.
– Аркадий Андреевич Арабажин, к вашим услугам. Действительно встречались пару-тройку раз – в различных, иногда довольно экзотических (мысленно имею в виду кружок пифагорейцев) местах…
– Господи, конечно! Оборона университета в 1905! – вдруг почти весело воскликнул Кантакузин. – Вы – командир Студенческой дружины, раздаете распоряжения… Предлагали мне записаться…
Надо же! Должно быть, так и было. Не помню решительно.
– Вы отказались? – спросил с интересом.
– Да, конечно. Сидел в библиотеке. Макс Лиховцев, мой кузен, собирал деньги на нужды восставших в московских салонах…
– Ну разумеется! – с удовольствием подхватил я. – Доклад Лиховцева об Апокалипсисе. Хозяин квартиры, кажется, Аполлон – использующий гроб в качестве кровати и обеденного стола…
– Подумать только! Как тесен мир… – туманно улыбнулся Александр. – Когда-то мы с Надей, Максом и Юлией собирались вот на этой веранде. А с вами, Аркадий Андреевич, оказывается, встречались не только в университете, но и у пифагорейцев… Мы обязательно должны…
Я закивал, не считая нужным немедленно уточнять, что мы виделись еще и на свадьбе. Между прочим, его собственной. С отъехавшей ныне «на заработки» Любовь Николаевной.
Феклуша сделала знак Груне, и та быстро и ловко унесла Капочку. Александр этого как будто не заметил…»
– Что же он тут делает-то, этот доктор? Ты знаешь?
Настя длинно потянулась. Аркадий Арабажин был ей сейчас интересен в самой последней степени.
– Слухи собирает. Про Любовь Николаевну. Куда да как она подевалась.
– А куда да как?
– Да черти ее разберут!
– А он что же?
– Да беспокоится вроде. Да и не он один, в городе-то – итальянцы, небось, да еще Николая Павловича друг, Юрий Данилович. Видно от них от всех и приехал: разузнать. По вечерам, чтобы не забыть, в тетрадке пишет…
– О! Тетрадка! Стало быть, все, что он узнал…
Настя блеснула знакомым лукавым взором:
– Хотите, чтоб я для вас эту тетрадку у Аркадия Андреевича позаимствовала?
– Ну-у…
– Хорошее время, если до обеда. Он сейчас как раз в конторе по уговору – баб с больными дитями принимает. Они его быстро не отпустят. Если туда-сюда обернуться…
– Настя, а почем ты знаешь, где у него эта тетрадь? Может, он ее с собой…
– В ящике комода лежит, под подштанниками.
– Ладно, неси! – решился Александр и невольно усмехнулся: «Мне интересно узнать, что разнюхал доктор Арабажин в моем собственном имении про мою собственную жену… Преуморительно, если как следует рассудить, но ведь мне-то по-любому никто ничего не скажет.»
– Пожалуйте вам! – сказала Настя, передавая ему толстую коричневую тетрадку. Александр поблагодарил и погладил ее по щеке. Невольно отметил, что щека помнилась более упругой. Настя поцеловала его в ладонь и, отойдя, присела на козетку.
Перелистал страницы. Почерк у Арабажина, как и у большинства врачей, был отвратительный. Преодолев соблазн начать расшифровку записей с самого начала (Какое мне дело?!), приступил сразу к последним страницам с усадебными записями. Перечитал все внимательно. Убедился в том, что Аркадию не удалось узнать о Любе ничего существенного. Пожал плечами и пробормотал себе под нос:
– Какой нелепый мир! Лиховцев, этот психиатр Кауфман, Арабажин, я сам… Все, ну абсолютно все не с теми, с кем хотели бы быть…
За обедом Арабажин оживленно рассказывал о поставленных им диагнозах и способах лечения поноса у детей. В какой-то момент, особенно увлекшись, даже стал модельно изображать закрепляющее действие гранатовой корки на детский кишечник с помощью ножа и куска мясной кулебяки. Надя слушала, согласно кивая, как будто это была самая уместная обеденная тема.
– Надя, расскажи лучше о себе… – попробовал перенаправить беседу Александр.
– Да что я… Все то же, все так же… Преподаю… – и обмен взглядами, как мячиками перебросились.
«Главного-то Надя не скажет, хоть режь ее. Откуда ей знать, что я обманным путем прочитал тетрадку, в которой доктор все прилежно описал…»
Для каждого главное – свое…
– А что же ваша дружба с Юлией? Как она, кстати?
– Алекс… Ты не знаешь, наверное… Юлия совсем скоро выходит замуж…
Один… два… три глотка вина. Ложка в бульоне механически ловит и давит клецки. «Доктор Арабажин, наверное, мог бы сказать, на что это похоже. Кажется, меня сейчас стошнит… Это будет нелепо.»
– Вот как? И за кого же?
– За молодого князя Бартенева. Если честно, то это странный брак. По сговору, по расчету… Не знаю…
– Что ж… Ты, конечно, приглашена? Подружка невесты?
– Разумеется, приглашена. Но не подружка, нет, мать жениха настояла, чтобы подружкой была Сережина кузина, дочь великой княгини. Ты же понимаешь, что я не особенно рвалась…
– Да, да…
У распахнутого в ночное небо окна сидел Адам Кауфман. Из больничного сада пахло липовым цветом. Бесшумно перемигивались звезды.
Едва ли не впервые с третьего гимназического класса Адам подумал о Боге. Красота мира свидетельствовала о величии Творца его. Безмолвие и безлюдье ночного неба и сада приближали к Нему. Незримый, неведомый, в начале и конце всего был Он, истина и бесконечность.
В эту минуту Адам нравился сам себе – молодой, задумчивый, худощавый, глядящий бесстрастно в Вечность. И – он ощущал это отчетливо – Вечность тоже глядела на Адама, вполне одобрительно.
Мешали единению с Вечностью две вещи – кусали летящие из сада комары и размеренно, но довольно громко посвистывала носом мирно спящая на широкой кровати молодая жена – Соня Кауфман.