Танец в ритме дождя
Шрифт:
– Да, пожалуй, – согласилась Вера. – Но только твой материал – ты сама! Твое тело и есть материал, язык и предмет твоего искусства. Ты – и субъект его, и объект. И оба они сопряжены в одной личности, в одном человеке… Ольга, дорогая моя, каково тебе? Как ты справляешься с этим?!
– А… – Ольга беспечно махнула рукой, – где наше шампанское? Давай-ка его сюда!
Они снова наполнили до краев свои стаканчики, уселись на сырую траву поближе друг к другу и, попивая шампанское, глубоко задумались. Каждая – о своем. Распущенные по плечам волосы трепал ветер, и каштановые кудри Веры перемешивались с прямыми черными прядями Ольги. Склоненные головки, блистающие во тьме глаза
Ночь и Пушкинская площадь… Ночь и Пушкин… Ольга вздохнула, достала из сумочки расческу и заколку. Привела в порядок волосы. И медленно, громко, чуть глуховатым грудным голосом начала читать:
Есть упоение в бою,И бездны мрачной на краю,И в разъяренном океане,Средь грозных волн и бурной тьмы,И в аравийском урагане,И в дуновении Чумы… [1]И Пушкин, кажется, даже привстал на цыпочки на другой стороне бывшей Страстной площади, чтобы получше разглядеть: кто это помянул его в третьем часу ночи на исходе XX века… Наверное, увидев этих двух фаций, прикорнувших на травке посреди заснувшей Москвы, к тому же искушенных в поэзии, он был обрадован и удивлен. И смутная тревога, скорее всего, тронула его сердце… Тревога за ту, что читала его стихи… Их просто так не читают. На то должна быть причина. И причина одна – вызов. Самому себе!
1
Пушкин А. С. Пир во время чумы.
Закончив читать, Ольга невидящими глазами обвела притихшую площадь и встала.
– Пойдем. Нам пора, – сказала она Вере, протягивая ей руку.
– Куда? – изумилась та. Уж слишком решительный вид был у Ольги.
– Увидишь, – мельком взглянув на часы, ответила та.
Они подхватили нехитрые свои пожитки, Ольга собрала рассыпанные по травке цветы. И ее тонкое бледное лицо в обрамлении гладко зачесанных черных волос утонуло в охапке тюльпанов. Она поцеловала цветы, поклонилась в сторону памятника Пушкину, пристально глядящему на нее через площадь, и двинулась мимо фонтана по Тверской. Вера едва поспевала за ней.
– Куда же мы? – не выдержав искуса неизвестности, спросила Вера.
– Я же сказала, увидишь. У нас не так много времени, а мне хочется говорить с тобой…
– За чем дело стало? Пойдем ко мне! – предложила Вера. – Я живу в двух шагах отсюда – только свернуть в эту арку, и мы дома…
– Где-нибудь в Южинском? – спросила Ольга. Глаза ее погрустнели.
– Нет, в Трехпрудном, – ответила Вера. – Ну так как? Идем?
– Нет, Верушка. Проводи меня, тут недалеко. Поговорим по дороге.
И, сказав это, Ольга замолчала надолго. Они миновали Триумфальную площадь, прошли мимо «Палас-отеля», погасившего свои окна-маяки, и вышли к площади Белорусского вокзала. И за всю дорогу Ольга не проронила ни слова – так и шла молча, закусив губу и думая о своем. И Вера не решилась нарушить ее молчание. Видно было – тяжкую думу думала. Слишком тяжкую для столь мутного и непроявленного времени суток, в каком затерялись они – две скиталицы по угасавшей под утро Москве…
Возле шеренги ночных киосков толпились бомжи, клянчившие деньги на выпивку, сновали приезжие из Белоруссии и Украины, распродавшие свой нехитрый товар – сметану, сыр, помидоры, говядину – и теперь спешившие взять в дорогу спиртное и что-нибудь на закуску. Глядя на них, Ольга улыбнулась, и в глазах ее блеснули слезы.
– Все мы – сорванные с тормозов. Все мы! – сказала она с такой болью и горечью, что у Веры сжалось сердце.
– Олюшка, милая моя, что с тобой? Откуда в тебе такая боль? – спросила она, приобняв Ольгу за плечи и поправив выбившуюся прядь волос.
– Она во всех – эта боль! И в тебе тоже. Разве не так? – продолжая улыбаться сквозь слезы, ответила Ольга. Извлекла из сумочки кошелек и принялась раздавать деньги – и наши, русские, и немецкие марки – направо и налево. – Гуляйте, милые! – кивала она в ответ на сбивчивые слова благодарности и смеялась, уже без слез глядя на опешивших бомжей, разглядывающих незнакомые купюры с выражением тупого недоумения на разбитых синюшных лицах…
Потом она купила бутылку превосходного армянского коньяка, несколько банок «Спрайта», гроздь бананов, два крутобоких, ярких, как огонь, апельсина и пачку «Мальборо».
– Ну вот, – удовлетворенно оглядывая покупки, уложенные в прозрачный пакет, сказала она. – А это – для нас!
– Ночь кончается, – задумчиво произнесла Вера, глядя на сереющий горизонт. – Наша ночь. Моя прощальная ночь…
– Почему прощальная? – спросила Ольга, присаживаясь за столик, расположенный в закутке за киосками.
Она протерла его носовым платочком, расставила стаканчики, разложила на газете, извлеченной из Вериной сумки, фрукты. И водрузила посреди стола бутылку, которую уже умудрилась незаметно и ловко открыть.
– Предутренние дары… Налетай! – Теперь она была очень серьезна, а глаза искрились тревожным светом.
– За тебя! Еще раз… последний, – шепнула Вера, разлила коньяк и выпила.
– Так почему же эта ночь – прощальная? – вновь спросила Ольга, поблескивая своими диковатыми глазами, в которых снова было не видно зрачков.
– Ты ведь знаешь: одна из нас должна уйти. Он не сможет сам сделать выбор, он с этим не справится… И мы должны ему помочь. Мы сами…
– Естественно, мы… – Ольга вздохнула. – Знаешь, когда я была совсем молоденькой, то оказалась в одной препротивнейшей ситуации… Узнала, что у моего парня есть еще одна девушка, с которой у него был давний роман. И он не собирался с ней расставаться. Ни с ней, ни со мной!
– Вот как! – Вера понимающе улыбнулась.
– Да. И тогда я ему сказала: решай! Мы сидели втроем у него, была глубокая ночь, и все мы были уже порядком издерганы. Так вот, решай, сказала я, либо ты остаешься с ней, либо со мной… А как решишь – одна из нас тотчас же уйдет.
– И что же он решил? – не глядя на Ольгу, спросила Вера.
– А ничего! Он очень правильно все просчитал. Очень точно! – Она сорвала с головы заколку и тряхнула волосами, которые черной блестящей волной рассыпались по плечам. – Он сказал: она – это мое прошлое. А ты – мое будущее. Поэтому я остаюсь с прошлым…
– А ты? – вся подавшись вперед, спросила Вера.
– А я поднялась и ушла. И он пошел меня провожать. Было уже раннее утро. Я уселась на травянистом склоне у дома – ноги дальше не шли. Мне было восемнадцать лет. Я бухнулась в эту траву и заплакала. И сказала: я никуда не уйду! Я тебя не отдам! А он… он был только рад этому.