Танго смерти
Шрифт:
Ярош потрогал ногу выше лодыжки, диктофон был на месте, он выключил его и спрятал в карман, потом, шатаясь, как пьяный, поднялся и направился к выходу. В коридоре за столом сидела какая-то бабулька в сером хиджабе, она улыбнулась ему и приветливо закивала головой. На улице он увидел такси, дверца открылась, из нее высунулся таксист и спросил на английском:
– «Золотой Рог»?
Откуда он знает, в какой отель мне нужно? – удивился Ярош, но сел в машину и всю дорогу до отеля провел в каком-то полусомнамбулическом состоянии. Когда же хотел рассчитаться, водитель сказал, что за все уже заплачено.
N
Так вот чинно-благородно и работал я себе в библиотеке, пока не встрял в такую авантюру, что после еле ноги унес. Наш дядя Лёдзё, который был членом ОУН и в глубоком подполье мужественно боролся с польской оккупацией Галичины, вызвал меня как-то на разговор и напомнил, что каждый сознательный украинец должен за свою
Фиалковая – маленькая улочка, идеальная для проведения подпольных сходок, так как она совершенно безлюдна. Я постучал, а когда дверь отворилась, протарахтел: «Травить крыс-мышей, мышей-крыс…» Большая рука схватила меня за шиворот, втянула в дом и захлопнула дверь, рука принадлежала моему дяде.
– Ах ты, бестолочь такая! Разве тебе можно доверить важное дело?
– А не нужно выдумывать такие дурацкие пароли, – буркнул я, – крыс лучше было бы поменять на бобров или барсуков, тогда бы я никогда не спутал их с мышами.
Дядька уставился на меня, как на полоумного, и гневно зашевелил усами, теперь он сам был похож на барсука. Но тут же принял важный вид и сказал:
– Никаких имен! Понимаешь? Только подпольные клички. У тебя какая?
– У меня? Но я пока себе не выбрал. Я вообще не знал, что должен подумать о кличке.
– Кличка! – рявкнул дядька и нахмурил брови.
– Ладно, пусть будет Хрен.
– Хрен у нас уже есть. И Гром, и Дуб, и Орел…
– Тогда – Морковка.
– Сдурел? Какая, в сраку, Морковка?
– Ну, если нельзя Хрен, то пусть будет Морковка. Или Свекла, Капуста, Горох, Боб, Кольраби, Клубника… – У дяди дух перехватило, и он заскрежетал зубами. Но я смело продолжил: – Пастернак, Гарбуз [70] …
– Тпру! – остановил меня дядька. – Хрен с тобой – будешь Гарбузом.
Мы зашли в комнату, где собралось десятка два парней и девчат. Дядя сказал: «Это Гарбуз», а присутствующие чуть ли не хором ответили: «Сервус, Гарбуз!», Потом дядя разложил на столе большой лист бумаги, на котором был изложен план атентата. За все время, пока он разъяснял каждому его роль, он ни разу не назвал имени того, кого планировалось убить. Не скажу, что меня это очень интересовало, но я не люблю неожиданностей, а ну как это кто-то знакомый, еще повезло, что не я буду стрелять, мое участие сводилось лишь к тому, что я должен буду подать сигнал о появлении обреченного на смерть. Когда он пройдет мимо меня, я только и всего, что сниму фуражку и вытру платком лоб. Что может быть проще? Но как я его узнаю? И вот под самый конец дядя вынул из кармана несколько фоток какого-то мужчины в разных ракурсах и велел хорошенько запомнить, при этом бросил на меня грозный взгляд, очевидно, намекая тем самым на то, что я – растяпа. Мужчина на фото был среднего возраста, высокий, худощавый, с квадратным подбородком, в его взгляде читались решимость и энергия.
70
Гарбуз — тыква (укр.).
– Пан инспектор полиции Лукомский, – сказал дядя, – жуткий садист, который лично участвует в допросах. Когда-то он даже обучался медицине, а значит, ориентируется в анатомии, психологии, знает, где найти самые болевые места. Ему ничего не стоит довести человека до безумия. Его коллега комиссар Михал Кайдан – намного тупее и прямолинейнее. Этот просто хватает в руки табуретку или палку и лупит по чем попало, а в особые минуты вдохновения колотит резиновой дубинкой по пяткам, загоняет иголки под ногти, заливает воду в нос. Это он в 1924-м замордовал до смерти Ольгу Басараб. Между прочим, этот выродок – по происхождению украинец, а от веры своей отрекся. А Лукомский предпочитает более рафинированные методы, например – электрический ток. Девушке, которую привязали к стулу, может бросить за пазуху живую крысу. Говорят, он изучал трактаты инквизиции о разных методах пыток. Его недаром прозвали Сатаной. И при всем при этом в обществе чиновников или шляхты это очень милый, вежливый человек, дамы толпятся вокруг него на балах и слушают его веселые истории, жена и трое детей его обожают. Одна наша девушка, которая здесь присутствует, побывала на нескольких зимних балах в Офицерском и Городском клубах и даже была среди тех дам, которые слушали его байки. Она рассказала мне, что если бы не знала о нем правды, никогда бы и подумать не могла, что это – лютый зверь. Как известно, мы уже две недели регулярно отслеживаем его путь с работы домой и из дома на работу. Живет он, как и большинство высоких чиновников, на Стрыйской. Наши люди будут стоять на всем участке дороги от Батория до Стрыйской. Обычно он с работы возвращается трамваем, садится на Бернардинской площади, высаживается на площади Святой Софии и дальше идет пешком мимо Стрыйского парка. Каждый из вас, встречая этого пана, будет делать какое-то движение: Фиалка поправит чулок, Бульба завяжет шнурки, Камелия снимет платок, Мальва зажжет сигарету, а какая-то парочка начнет целоваться… – При этих словах все оживились, видно было, что каждому захотелось оказаться в этой парочке. – Это будут Жасмин и Дуб. Следует помнить, что ни один из вас не должен обращать на него ни малейшего внимания, даже смотреть на него нельзя, Лукомский – хитрый и коварный, никогда не расстается с револьвером, надо быть осторожным и внимательным. Атентат планируем на завтра, 13 августа. Если нам повезет и Лукомский уйдет с работы так же поздно, как он это часто делает, атентат состоится в сумерках, если же нет, – придется стрелять засветло. После того, как объект пройдет мимо вас и вы свою задачу выполните, вы тут же должны исчезнуть. Нечего рот разевать. И еще одно. Помните, если кто-нибудь влипнет и его арестуют, на допросах ни в коем случае не отвечать на польском языке. Только по-украински! Как бы вас ни лупили, ни мордовали, ни пытали – ни слова на языке захватчика! Повторите!
Все хором повторили:
– Ни слова на языке захватчика!
Дядя кивнул, а когда мы по одному стали расходиться, придержал меня и, выпуская последним, сказал:
– Ничего не напутаешь? Смотри мне!
Уже было темно, и, выйдя из дома, я не сразу заметил на улице одну из девушек, присутствовавших на этой сходке, она протянула мне руку и сказала:
– Сервус, Гарбуз! Я – Волошка [71] . Вижу, вы впервые к нам присоединились. Не страшно?
– Нет, – сказал я, потому что Волошка была привлекательная, у нее были крупные вишневые губы, глядя на которые невозможно было что-либо возразить, а тем более признаться в том, что тебе страшно. Мы пошли вместе. Я небрежно пожал плечами: – А чего бы мне бояться? Это ведь не я буду покушающимся.
71
Волошка — василек (укр.).
– Ну, да, у вас задача совсем простая – занять позицию возле парка. Я тоже там буду неподалеку.
– Нам повезло, будем все видеть! – порадовался я, что смогу хоть какую-то пользу извлечь из всего этого.
– Наверное. Но я бы так не радовалась, потому что нам оттуда придется как можно быстрее сматывать удочки. В таких случаях всегда найдутся свидетели, которые нас запомнят.
– Правда? Ну а что тут такого, если я сниму фуражку? Такое везде и повсюду можно увидеть.
– Это вам так кажется, а вот Кайдан может на это посмотреть по-другому.
– Серьезно? Но дя… – тут я запнулся, сообразив, что употреблять слово «дядя» будет неуместно, и исправился: —…пан руководитель ничего такого мне не говорил и не предупреждал.
– Но ведь это само собой разумеется, вам не стоит ждать, пока произойдет покушение, вам сразу нужно будет исчезнуть. Я живу здесь рядом на Кривчицах. Проводите меня?
Она взяла меня под руку, и я ощутил ее упругую грудь, которой она ко мне прижалась, и мы стали говорить о каких-то веселых пустяках, которые не имели никакого отношения к завтрашнему событию. Когда мы оказались возле ее дома, Волошка сказала:
– Если честно… завтрашнее событие вызывает у меня беспокойство… я очень переживаю… надо бы выпить… Могу я вас пригласить к себе выпить вина?
Было еще не поздно, но возвращаться домой затемно по Лычаковской рискованно – батяры могут и рыло начистить, я подумал, что зайду на полчаса и сбегу, пока трамваи ходят, но вышло немного иначе. Да что там немного? Очень даже иначе. Волошка жила в частном доме совсем одна, если не считать собаки и кота, у нее был большой сад, вот она и делала самые разные вина, и как принялась меня угощать, просто спасу не было – я должен был попробовать и то, и это, а еще и перекладенец испекла такой, что ням-ням-ням, за уши не оттянешь, к тому же всякие варенья… Словом, засиделся я у нее допоздна, а в голове моей кружились фиалки и заливались соловьи. Волошка тоже захмелела, поначалу мы сидели друг против друга, но как-то незаметно она пересела ко мне на диван, а я будто этого и ждал, мы выпили и поцеловались, но поцелуй наш длился долго-долго, и пока моя левая рука обнимала ее спину, правая не могла пройти мимо этих пышных грудей, которые так и просились в руки, и когда я погладил их, то почувствовал, как Волошка вздохнула, может, причина этого глубокого вздоха заключалась в том, что она уже и не надеялась на какие-то шаги к сближению с моей стороны, а когда это произошло, ей стало легче, но повторяю – в голове моей порхали фиалки, до сих пор я не знал еще любовных игр, я любил Лию, но она была вся в своей музыке, для нее не существовало ничего другого кроме пения, по правде говоря, в детстве она была другой, и я не мог забыть того прелестного местечка у нее между ножками. А тем временем Волошка уже стягивала платье через голову, и я пожирал ее расширенными от страсти глазами, потому что, сбросив платье, она не остановилась и сняла все остальные одежки, тогда и я начал раздеваться, в голове шумело, я думал: вот оно наконец и произойдет то, о чем ты столько мечтал, но одно дело – мечтать, а другое – воплотить в жизнь. От волнения я весь дрожал, и когда мы голые сплелись в единое целое, я был благодарен Волошке, что она сама направила меня в себя, но это длилось недолго, считанные секунды, и я видел, что, измазав ее всю, я не удовлетворил ее, а только раззадорил, и я съежился, свернулся клубочком, припав к ее груди, и замер, не знаю, сколько мы пролежали в полном молчании, мне было стыдно, но я ничего не объяснял, а вскоре ее рука скользнула ко мне, и я почувствовал ее игривые пальчики, трепещущие и ловкие, они оживили меня, и я снова проник в нее, и на этот раз это продолжалось дольше, значительно дольше, и я кончил только тогда, когда услышал ее стоны, ощутил ее восторг и удовлетворенность. Потом я налил себе и ей смородинового вина, мы выпили, и она, лежа передо мной во всей своей роскошной наготе, сказала каким-то отсутствующим потусторонним голосом, обращенным даже не ко мне, а куда-то в потолок: