Танго смерти
Шрифт:
– Это я буду стрелять.
Я разинул рот, но не проронил ни слова, мне показалось, что любые слова будут лишними, я вдруг почувствовал свою мизерность, незначительность и ничтожность, ведь кто я такой, я – никто, а она – героиня, она решилась на атентат, она, возможно, отправляется на смерть, а я, мужчина, только и всего, что подам условный знак. Как же так случилось, что на это дело отправили именно ее, а не кого-то из парней?
– Ты наверняка думаешь, почему именно я? – сказала она, но ответа не ждала, и сразу продолжила: – Это очень просто. Я хорошо стреляю. Я в Пласте с детства, стреляла из лука, самострела, а потом из револьвера. Но не это главное… А то, что я уже дважды привела приговор в исполнение. Но это для меня всегда большие переживания. Стрелять в человека трудно… Может, на фронте это не так… На фронте я могла бы быть такой же, как София Галечко [72] ,
72
София Галечко (1891–1918) – первая украинская женщина-офицер, сражалась в рядах Украинских сечевых стрельцов.
Тут у меня закралось печальное подозрение, что меня использовали, что я сыграл роль некоего охлаждающего компресса, но я возмущаться не стал, ведь в конце концов когда-нибудь это должно было со мной произойти, так почему оно не могло произойти именно сейчас и именно так, я прижал к себе ее податливое тело, и мы лежали, каждый погруженный в свои мысли, пока не заснули. Но до этого она еще сказала:
– Гарбуз… Что это за кличка? Какой из тебя Гарбуз?
– Я хотел быть Хреном, но не получилось.
– Ну, да, Хрен уже есть. А я – Люция.
Она это сказала так, будто уже прощалась с жизнью, тогда я тоже назвал свое имя, и подумал, что мы с ней как гладиаторы перед выходом на арену. Утром я проснулся от какого-то звука, будто хлопнуло что-то, Люции рядом не было, зато я нашел записку, где сообщалось, что ей необходимо уладить кое-какие дела, завтрак на кухне, а ключ я должен оставить в водосточной трубе. На кухне меня ждали яичница, хлеб, масло, свежесваренный кофе и молоко, а еще несколько баночек с вареньем, рядом с ними рукой Люции было написано: «Это все моя продукция. Ты должен все это попробовать. Я проверю». Варенья я не любил, но чтобы сделать приятное Люции, попробовал из каждой баночки по пол-ложечки. Интересно, куда она так торопилась? Ведь атентат запланирован на вечер. Я завтракал не спеша, какая-то сила удерживала меня на месте, мне было уютно в этом доме и хотелось оставаться тут как можно дольше, ведь неизвестно, попаду ли я сюда еще когда-нибудь после этого атентата. В окне я видел яблоню и сороку, которая вила гнездо, она куда-то исчезала на мгновение, а вернувшись, ловко устилала своим клювиком мягкую постельку на мастерски переплетенных ветках, это, наверное, какая-то сумасшедшая сорока, потому что вьет гнездо среди лета, но чему тут удивляться, если среди людей встречаются сумасшедшие, то почему бы им не быть и среди птиц… Я смотрел в окно, и мне хотелось, чтобы это никогда не заканчивалось, это утро и завтрак, и какая-то неизбывная тоска закралась мне в душу, я вдруг почувствовал, что не хочу, ни за что не хочу куда-то идти, хочу остаться здесь, в этом доме, и переждать все. Но что-то, что было сильнее меня, подняло меня и увело прочь.
По дороге на работу в Оссолинеум я проходил по улице Батория и не мог удержаться, чтобы не посмотреть в сторону здания полиции, меня приятно радовало ощущение того, что мне известно нечто такое, чего не знают тысячи людей во Львове, даже полиция, даже моя мама. При мысли о маме я не на шутку расстроился, ведь я не предупредил ее, что не буду ночевать дома, можно только представить себе ее состояние, учитывая ее экзальтированную натуру, ее метания, беготню по знакомым, бессонную ночь и шумное утро, и я не ошибся, потому что она уже ждала меня у пани Конопельки.
– А-а! – завопила она. – Наконец-то! Где ты таскался, файталепа [73] этакий? А? Я же глаз не сомкнула, думала, может, тебя легавые к чертям собачьим сцапали, может, в какую-нибудь каталажку упекли! Так вот как ты с матерью? Для того я тебя родила, холила, лелеяла, чтобы ты меня так вот на старости осрамил? А шоб тебя утка лягнула! Говори: где ты был?
Но не мог же я при пани Конопельке рассказать маме о своем приключении, я успокоил ее как мог и, пообещав, что вечером все расскажу, выпроводил из кабинета. Пани Конопелька покачала головой:
73
Файталепа — растяпа.
– Да, не стоит мамочку волновать, она битый час тут про сидела как на иголках… хотя я вас понимаю… в вашем возрасте… да еще в такой день…
Я удивленно посмотрел на нее: о каком таком дне речь? Но она опустила голову к своим бумагам, и только какой-то намек на улыбку промелькнул на ее сухих губах. Ближе к вечеру она посмотрела на меня внимательно и сказала:
– Вам, кажется, пора, не так ли?
– До семи еще пятнадцать минут.
– Кто в такие моменты обращает внимание на минуты? Идите. И не забудьте свою фуражку.
Я остолбенел, вдруг сообразив, что на самом деле у меня никакой фуражки нет, поскольку летом я ее не ношу, в семь двадцать я уже должен быть на Стрыйской, если побегу на Клепаровскую, то не успею, а купить новую не получится, потому что в кармане у меня всего несколько грошей. В то же время меня охватила тревога из-за слов пани Конопельки: откуда ей известно о фуражке? Но тут она меня потрясла еще больше, она вынула из ящика полотняную клетчатую фуражку и протянула мне, улыбаясь. Я не знал, что сказать, поблагодарил и попятился к двери. А когда пани Конопелька одарила меня теплым взглядом и перекрестила, на глазах у меня выступили слезы, я стремглав вылетел из библиотеки и направился в сторону Стрыйской. Поведение пани Конопельки осталось загадкой, и я даже не догадывался, надолго ли.
Поднимаясь вверх по Стрыйской, я проходил мимо девушек и парней, которых видел на Фиалковой, но лишь скользил по ним взглядом, мы не здоровались и не обращали друг на друга внимания. Из парка доносился запах цветущих лип, собственно, они уже отцветали и в эти последние дни цветения с какой-то вдохновенной обреченностью выплескивали весь свой букет, как прощальные слова перед смертью… Прохожие встречались редко, только один-два крутились у деревянных будок с лимонадом, поравнявшись с входом на кладбище, я остановился, здесь был мой пост. Там дальше, вверху я увидел Люцию возле будки с лимонадом, она рылась в сумочке, выискивая мелочь, на ней было белое в цветочек платье, туфли на низком каблуке, очевидно, чтобы легче было давать деру, волосы были заправлены в беретик. Я вообще не курил, но купил по пути пачку дешевых сигарет и зажал одну в губах, хотя и не прикуривал, мне казалось, что так я выгляжу более естественно – околачиваясь на одном месте, по крайней мере был похож больше на батяра, чем на участника атентата. Я чувствовал, как бьется мое сердце, оно забилось еще сильнее, когда я увидел, что девушка внизу улицы наклонилась и застегнула пряжку на сандалиях, мимо нее как раз проходил мужчина с папкой под мышкой, он даже обернулся на девушку, которая наклонилась так, что выпятились все ее прелести, и улыбнулся, я чиркнул спичками и прикурил сигарету, но не затягивался, потом посмотрел в сторону Люции, она, не торопясь, пила лимонад и любовалась цветущими липами, с кладбища вышли две старушки в черном в шляпках с черными вуальками, прикрывавшими их лица до рта, держа друг друга под руки, они свернули направо и пошли вверх, если они будут ковылять так же медленно, то обязательно станут свидетелями атентата, я подумал, что надо их задержать, тем более, что инспектор уже шел мимо меня, я снял фуражку и вытер лоб, потом догнал бабушек и обратился к ним на польском, потому что слышал, как они разговаривали по-польски, я спросил, не видели ли они на кладбище ничего подозрительного, я тайный агент полиции, и мы сейчас выслеживаем опасного маньяка, который нападает на стариков и грабит их. Старушки остановились, вмиг приняли важный вид, сначала переспросили друг друга, не заметила ли одна из них чего-нибудь подозрительного, потом заверили меня, что на кладбище все спокойно, хотя…
– Да-да… – перешла на шепот одна из старушек. – Что-то мне показалось… там в кустах… о, видите?.. там… в тех кустах самшита… у того-о белого креста… что-то там шуршало… я подумала ветер, правда, Аделька, я тебе сказала: ветер… а это, вы говорите, мог быть он?.. Но как хорошо, что вы о нас заботитесь, оберегаете нас… нам будет спокойнее… а скажите, завтра вы тоже тут будете, а то мы придем пополудни… здесь наши мужья похоронены, ветераны, в воскресенье здесь будет играть оркестр, мы должны привести в порядок могилки…
Я не успел ответить, потому что увидел, как Люция ставит стакан с недопитой водой на прилавок, потом спокойно вынимает револьвер из сумки и тремя выстрелами укладывает полицейского на землю, он еще пытается достать свое оружие, но сил у него уже нет, и он замирает. Люция стрелой перебегает дорогу и исчезает в парке, бабушки визжат как недорезанные, кричат что-то мне, как агенту полиции, но я их не слушаю и тоже бегу в парк, будто вдогонку за убийцей, вслед мне несется: «Скорее, пан! Скорее!»