– «Письма весенние к Илаяли», – объявила она, как со сцены, и принялась декламировать своим глубоким мягким голосом, обозначая каждый стих цифрой.
1
В созвездии твоих волос заблудились мои поцелуи,как души младенцев мерцают и стонут…О поцелуи, которые выпустил зря я из клетки на волю —никто над вами не смилуется и не наделит вас именем,и не протянет ладони, чтоб упали вы в них,как падает мед из тучи медовой в цветок.Ночь с полной корзиною сновходит от дома к дому,каждому на подоконник ставит букетик пахучий.Может, и мне оставитсон о девушке-речке,что вытекла вся без остатка,вытекла из моего ока —и стал я похож на ракушку,а
в ней призрачные волны о призрачный берегбьются, клокочут упрямо.
2
Вся ты осталась во мне, хоть и давно покинула меня.Вот следы твоих белых колен на моих ладонях.Все твое тело оставило след на моем, как на песке.Всего, чего захочу коснуться, – я коснусь.Даже тени своей не ищи понапрасну,ведь и она при мне и гуляет, взявшись за руки с моею.Я тебя лишил твоей красы.Ты стала такой обычной, заурядной,поэтому не обращай внимания на тех, кто смотрит тебе вслед.Это в шутку они. Они над тобою смеются.Я все у тебя отобрал —голос твой, запах, блеск очей и губ,шелк лона и растопленный мед чресел.Тебя уж нет почти.Все прошлое твое – это лишь память моя.Все настоящее – на кончике языка.Все будущее – это легкое скольжение пера по листочку вишни.Высеваю волосы твои на подоконнике и вижу тоненькие золотые всходы,дрожащие испуганно от моего дыхания.Наклеиваю уста твои на оконное стекло – прямо на солнце.Пусть всходят теперь для меня каждое утро.Голос твой раздариваю птицам, росе и ручьям.Сад мой – это твой шепот ночной.Пчелы с цветов собирают твою слюну и сносят в ульи.Твой живот в колодце – я погружаю в него пальцы и чувствую,как закипает вода вокруг пальцев,как тепло по руке поднимается к моей груди и наполняет страстью.Я целую пальцы и гашу огонь, что в них пылает,а горячий мед капает мне на уста и полыхает неистово.Я ныряю в этот колодец и плыву,купаюсь в нем и тону,захлебываясь и лихорадочно воздух глотая.О, Илаяли!Когда ты наконец вернешься – я соберу тебя всю по частями верну тебе все, что присвоил.
3
Пауки ткут кружево незримое,ловят солнечные лучи, ловят туман серебристый…ловят крупных бабочек ночи и связывают путами…ловят темные реки и сматывают прозрачные клубки…Потом приходит Та, которую не ждут,и собирает все это в корзину, одаривая влюбленных снами…Кладет их в изголовье вместе с сумрака прядью…О, одари и меня сумраком, моя Илаяли!Сном одари розовым с кромкой из злата,Чтоб укутался им по самые очи,ведь мир этот, словно лезвие ножа, проплывает вдоль горлаи поблескивает в свете луны.Вот касаюсь его рукой —он так ласково уклоняется,словно это и не лезвие, а рыба или женщина, лишившаяся глаз…«Зачем тебе этот сумрак?Твои глаза – сумрак сполошной, твое сердце в тумане холодном».А после шепчет мне что-то тайное и родное,и я не могу надивиться тому —ведь нас и так никто не подслушивает.И все же она стыдливо шепчет и шепчет.И ветер замирает в листве,и небо засыпаети уже не течет над нами.
4
Я хочу в себе замкнуться,шуметь дождем-травой-мотыльками и рощами,но лицо твое, расцветая в сумерках, все еще мучает мою память.Завесила волосами мир, что меня окружает,и не проникнет через них лунный свет.Как открою эти дебри, полные тайн нежданных,Что дышат прямо в сердце лавой страсти и острым запахом ночи?Каждый шаг мой сгоняет ящериц пестрые стаи,Сонмы ворон срываются ввысь и небо в черные перстни кольцуют.Волки и лисы глазами сигналят: не приближайся – не приближайся.И напрасно глаза закрываю —голос твой вырывает меня из родника моегои в пустынных палатах,пока
еще не изменилась до неузнаваемости, ищу тебя.Раскрываю все свертки и футляры,мертвых книг страницы изумленные нервно листаю.Ищу тебя повсюду – даже в золе сожженных стихов.До поры, пока все это во мне распадется, моля о появлении твоем.Но не нахожу.Где ты была в ту ночь, когда…Но ничего не помнишь,хотя была подле меня, вокруг меня, во мне самом.И мы обменивались снами, как птицы гнездами.А когда ты уходила, догорала осень в складках платья твоего.К рукаву моему прицепился дерзкий листочек – единственный довод, что ты была.И летят мои руки вслед за тобой,Час от часу доносят мне тела твоего тепло.Я сыт их прикосновениями к твоим бедрам.Я рассматриваю следы былых поцелуев.Я растворяю их в воде.И пью каждое утро.
Данка читала, войдя в какой-то неуправляемый транс, отрешившись от всего, что было вокруг, и тело ее в ритме стиха качалось вперед и назад, а по тоненьким, побелевшим от волнения пальчикам пробегала едва уловимая дрожь, голос порой срывался, она глотала слюну или воздух, но читала, без остановки и даже ни разу не взглянув на Яроша, вся от головы до пят погрузившись в текст, а Ярош не мог оторвать от нее глаз и чувствовал, как его тело подчиняется ритму этих стихов, которые он хорошо знал и тоже собирался перевести, но это был бы другой перевод, скорее всего, более сухой, не такой чувствительный и пронзительный, казалось, она читает не перевод, а текст, который написала сама, и обращается к кому-то вполне конкретному, к кому-то, кто и далеко и близко, на расстоянии вытянутой руки или на расстоянии сна. Когда чтение подходило к концу, голос ее охватила хрипота, не хватало воздуха, и последние слова она уже прошептала, а потом вздохнула, все еще не решаясь опустить взгляд на профессора, словно в ожидании его резкой критики, но услышала нечто совсем иное.
– Отлично! Вы очень смело подошли к переводу, – говорил Ярош, снова забираясь на скалу. – В оригинале ритм уловить невозможно, скорее его и не было. И паузы… этих пауз тоже в оригинале нет, но вы как-то их почувствовали. Ей-богу, я бы это перевел сплошным текстом. Как какого-нибудь «Гильгамеша» [75] или «Энкиду» [76] . Люцилий передает вам привет с того света.
– Через вас? – засмеялась Данка, стряхивая с себя лепестки тревоги и страха.
75
Гильгамеш — герой шумерского эпоса, который искал бессмертие.
76
Энкиду — друг Гильгамеша.
– Считайте, что через меня, – он даже запыхался, потому что взбирался слишком быстро. – Между прочим, есть какая-то мистическая связь между переводчиками и их покойными авторами. Мне не раз снились арканумские поэты, а порой они оказывали и физическое воздействие. Особенно Люцилий.
– Люцилий? Ведь это такое нежное создание…
– И все же я часто чувствовал его присутствие.
– Физически? Как это?
– Ну, вот перевожу я, перевожу… а потом возьму и займусь чем-то другим. Если это всего несколько дней, то еще не беда, а если больше недели – начинают меня доставать, насылают какие-то болячки. Как только берусь за перевод – болячки сразу проходят.
– Шутите!
– Нет! Я уж и ругался с ними. На полном серьезе. Я выходил на балкон, задирал голову в ночное небо и кричал им: «Да оставьте же меня в покое! Я ведь должен еще и на хлеб зарабатывать! Я не могу заниматься только вами!»
– И что они?
– Они это решали по-своему. Вдруг я получаю гонорар за какую-то свою статью, которую перевели на Западе. Или за переиздание моего учебника. Причем об этом переиздании раньше и речи не было.
– Замечательно! Меня это радует. Может, и мне так же повезет. Эй, Люцилий! – закричала она в небо, заливаясь смехом. – Если хочешь, чтобы я тебя переводила, дай мне стимул!
Теперь они уже оба хохотали и веселились, как малые дети, и все же, когда они возвращались с Чертовой горы обратно в город, грусть вместе с сумерками стала незаметно обволакивать их со всех сторон, погружая в задумчивость и молчаливость, они уже даже остерегались смотреть друг другу в глаза, Данка зачем-то спрятала очки в сумку, Ярош, поддерживая разговор, смотрел только на ее губы, как будто вместе с очками она сняла и глаза, да и сама Данка отводила взгляд в сторону, пока между ними пролетали недосказанные слова, сонмы слов, присутствие которых выдавали лишь губы, которые всякий раз беззвучно вздрагивали.
Q
2 сентября. Я, Йоська и Вольф пошли добровольцами в армию, Яську, который имел звание унтер-офицера и уже успел пройти военную подготовку, забрали на фронт накануне, к Вольфу отнеслись с недоверием, но все же записали и определили нас всех в отряд ополченцев. Целыми днями нас муштровали и учили стрелять, но стрелки из нас с Йоськой были никудышные, хорошо хоть Вольф мог отличиться. Вечером, уставшие, мы возвращались домой и жадно читали газеты.