Танго старой гвардии
Шрифт:
— Ты изменился, Макс.
Привздернув брови, он придает лицу чуть небрежное выражение легкой меланхолической усталости, какое приличествует вошедшему в пору зрелости гражданину мира.
— Вот как? И сильно?
— Достаточно, чтобы я не сразу тебя узнала.
Слегка подавшись вперед, он спрашивает доверительно и учтиво:
— Когда же это было?
— Вчера, но все-таки не была уверена. Вернее, думала, что это невозможно. Отдаленное сходство… Но сегодня утром снова увидела тебя, входя. И довольно долго приглядывалась.
Макс
— А ты вот — такая же.
— Глупости не говори.
— Нет, я вполне серьезно.
Теперь она всматривается в него.
— Немного прибавил в весе, — заключает она.
— Боюсь, что не немного.
— Мне просто запомнилось, что ты был худощав. И казалось, что выше ростом. Да и представить тебя седым я не могла…
— А вот тебе очень идет седина.
Меча Инсунса смеется громко, звонко и весело и сразу молодеет от этого. Как раньше, как всегда.
— Льстец… Ты всегда умел разговаривать с женщинами.
— Не знаю, каких женщин ты имеешь в виду. Я помню только одну.
Повисает краткая пауза. Меча улыбается, отводит глаза, всматриваясь в залив. Официант как нельзя вовремя приносит кофе. Макс наливает ей полчашки, потом вопросительно смотрит на сахарницу, а потом — на нее, а она качает головой.
— Молока?
— Да, спасибо.
— А раньше всегда пила черный — и тоже без сахара.
Ее удивляет, что он это помнит.
— Да…
Снова молчание — теперь уже более продолжительное. Потягивая кофе маленькими глоточками, она поверх чашки продолжает рассматривать Макса. С задумчивым видом.
— Что ты делаешь в Сорренто?
— Э-э… Да как тебе сказать… По делам. Дела и денька два безделья.
— Где ты живешь?
Он делает жест в неопределенном направлении, показывая куда-то за пределы отеля и города.
— У меня дом… Неподалеку от Амальфи. А ты?
— В Швейцарии. С сыном. Раз ты остановился в этом отеле, то, наверное, знаешь, кто он.
— Да, я остановился здесь. И, разумеется, знаю, кто такой Хорхе Келлер. Меня сбила с толку фамилия.
Поставив чашку, она распечатывает пачку, достает сигарету. Макс берет лежащий в пепельнице коробок спичек с логотипом отеля и, наклонившись, протягивает через стол укрытый в ладонях огонек. Меча тоже чуть подается вперед, и на мгновение их пальцы соприкасаются.
— Ты интересуешься шахматами?
Женщина вновь откидывается на спинку стула, выпускает дым, тотчас рассеивающийся под ветерком с залива. С любопытством смотрит на Макса.
— Ни в малейшей степени, — отвечает тот очень хладнокровно. — Хоть вчера и заглянул в зал.
— Меня не видел?
— Наверное, не заметил. Да я только взглянул и ушел.
— И ты не знал, что я в Сорренто?
Макс
— Я знал только о твоем муже. Что он погиб в Испании.
Меча Инсунса, словно не замечая пепельницу, отводит руку в сторону и роняет на пол точно отмеренный столбик пепла. Твердый и осторожный щелчок пальца по сигарете — и та опять у рта.
— Он так и не вышел из тюрьмы до самой смерти. — В голосе не слышно ни скорби, ни иного чувства: что же, так и надлежит говорить о том, что было давным-давно. — Печальный конец, не правда ли? Особенно для такого человека, как он.
— Очень жаль.
Новая затяжка сигаретой. Новый клуб дыма, разнесенный бризом. Пепел на полу.
— Да. Полагаю, это именно то, что надо сказать в этом случае. Мне и самой тоже.
— А кто твой второй муж?
— Мы расстались, что называется, полюбовно, — она позволяет себе еще одну улыбку. — Как водится меж разумными людьми, без скандалов… Сочли, что для Хорхе так будет лучше.
— Он его сын?
— Ну разумеется.
— Ты, наверное, прожила все эти годы в покое и довольстве. Семья у тебя богатая. Не говоря уж о том, что оставил Армандо де Троэйе…
Женщина равнодушно кивает. Да, с этим никогда не возникало сложностей. Особенно после войны. Когда немцы вошли в Париж, она уехала в Англию. Там вышла замуж за дипломата Эрнесто Келлера. Макс должен помнить его по Ницце. Жила с ним в Лондоне, в Лиссабоне и в Сантьяго-де-Чили. До развода.
— Удивительно.
— Что тебе кажется удивительным?
— Жизнь твоя необыкновенная. И твоя, и твоего сына.
В эту минуту Макс с удивлением замечает, что она смотрит как-то странно — и пронизывающе, и в то же время спокойно.
— А ты, Макс? Что необыкновенного было в твоей жизни за эти годы?
— Ну, ты знаешь…
— Нет. Не знаю.
Макс широко обводит рукой террасу, словно показывая, что где-то там есть свидетельство всего.
— Ездил туда-сюда… Бизнесом занимался… Война в Европе открыла передо мной кое-какие возможности. Впрочем, кое-каких лишила. В общем, грех жаловаться.
— Да, это заметно… Видно, что тебе не на что жаловаться… Вернулся в Буэнос-Айрес?
Макс невольно вздрагивает при упоминании этого города. Осторожно, исподволь, словно вступая на зыбкую почву, он всматривается в лицо женщины, снова отмечая морщинки вокруг рта, поблекшую и увядшую кожу, ненакрашенные губы. Только глаза остались прежними: точно такими же, какими были они в дансинге в Барракас и в других заведениях — потом. В уникальной топографии, хранимой их общей памятью.