Танго старой гвардии
Шрифт:
— Армандо сочинил чудесное танго. Безупречное.
— На самом деле мы сочинили его втроем… Ты танцевал его?
— Много раз.
— Я имею в виду с другими женщинами.
— Я понял.
Меча откинула голову на спинку.
— А что сталось с моей перчаткой? Помнишь, белая? Была у тебя в нагрудном кармане на манер платочка… Я забрала ее в конце концов?
— Забрала, кажется… По крайней мере, у меня ее нет.
— Жаль.
В пальцах опущенной на руль руки была зажата сигарета, и при каждом проблеске маячного огня становились видны спирали синеватого дыма.
— Ты
— Бывает, — не сразу ответила Меча. — Но Ривьера — хорошее место. Нечто вроде твоего Иностранного легиона с той разницей, что сюда допускают лишь людей с деньгами: здесь испанцы, сбежавшие от франкистов, или от республиканцев, или от тех и других разом; итальянцы, которым не нравится Муссолини; богатые немцы, спасающиеся от наци… Неудобство только в том, что я уже год как не была в Испании. Из-за этой жестокой и глупой войны.
— Кто же тебе мешает съездить в зону, контролируемую мятежниками? Граница в Эндайе открыта.
— Жестокость и глупость присущи обеим сторонам.
Снова сверкнул уголек. Потом Меча, повертев ручку, опустила стекло и вышвырнула окурок во тьму.
— Так или иначе, я никогда не зависела от Армандо.
— Ты имеешь в виду только деньги?
— Вижу, что дорогая одежда не притупила твою прозорливость, дорогой.
Он знал: женщина смотрит на него, но не поворачивал голову, уставясь в ту даль, где помаргивал маяк. Меча шевельнулась, и он почувствовал близость ее тела. Теплое, вспомнилось ему. Стройное, нежное и теплое. На ужине у Сюзи Ферриоль он восхищался ее обнаженной спиной, низко открытой вырезом атласного платья цвета мрамора, голыми руками, наклоном головы на стройной шее, движениями, любезной улыбкой в разговоре с другими гостями. Внезапную серьезность, когда, вдруг почувствовав, что с другого конца стола она смотрит на него, он ловил взглядом золотистые отблески ее глаз.
— Я познакомилась с Армандо еще девчонкой. Он обладал целым миром и вдобавок к нему воображением.
В памяти Макса беспорядочно заметались смутные картины, яркостью своей повергая его в растерянность. Слишком много ощущений, подумал он. Он предпочитал это слово слову «чувства». И сделал усилие, чтобы взять себя в руки. И вслушаться в то, что говорила Меча.
— Да, — продолжала она настойчиво. — Лучшее, что было в Армандо, — это его воображение. Поначалу.
В оставленное открытым окошко задувал легкий ночной бриз. Но через мгновение она завертела рукоятку, поднимая стекло.
— Он начал с того, что рассказывал мне про женщин, с которыми был близок, — продолжала она. — Для меня это было как игра… Это занимало. Заводило. Дразнило.
— Это он так тебя обольщал. Сукин сын твой Армандо.
— Не говори так… Ты не понимаешь. Все это было частью игры.
Она вновь пошевелилась, и Макс услышал, как еле слышно зашуршала ткань по коже сиденья. Когда они выходили с виллы, он кратким учтивым движением прикоснулся к ее талии, покуда учтиво пропускал вперед в дверях, чтобы тотчас обогнать и спуститься по ступеням первым. И в тот миг, из-за того, что он напряженно осмыслял непривычность положения, и нахлынули на него ощущения — а может быть, это и впрямь были чувства? А сейчас в почти интимной
— И в конце концов мы перешли от слов к делу, — говорила меж тем Меча. — Глядели сами и подставлялись под взгляды.
Он возвращался к действительности словно из дальней дали и не сразу, с трудом понял, что она говорит про Армандо де Троэйе. Про их странноватые отношения, свидетелем и врасплох захваченным участником которых он раза два становился в Буэнос-Айресе.
— Я обнаружила в себе — или он помог мне обнаружить — темные, смутные желания. О каких даже и не подозревала. А они разжигали его желания.
— Зачем ты мне это рассказываешь?
— Сейчас, ты хочешь сказать? Сегодня?
Меча замолчала надолго. Казалось, она озадачена тем, что он прервал ее неожиданным вопросом или самим этим вопросом. И когда заговорила снова, голос ее звучал бесцветно и тускло.
— Тогда, в Буэнос-Айресе… В последнюю ночь…
И осеклась — резко и вдруг. Открыла дверцу, вышла из машины, прошла в сосновой тьме до каменных перил смотровой площадки, нависавшей над скалами и морем. Макс в растерянности выждал немного и потом отправился следом.
— Свальный грех, — произнесла она. — Какое гадкое слово.
Под открытым ночным небом мерцали в отдалении огни Ниццы, и вспыхивающий через правильные промежутки времени маяк, казалось, гасил их. Меча куталась в наброшенный на плечи смокинг, из-под которого виднелись светлые кисти ее шали. Макс озяб в одном жилете. Не говоря ни слова, он подошел еще ближе и развел руки Мечи, придерживавшей лацканы, чтобы достать из внутреннего кармана портсигар. И случайно ощутил под шелком шали, под атласом платья ее ничем не стесненную грудь.
— С деньгами все просто. Армандо мог купить мне все. Любую ситуацию.
Макс постучал по крышке последней сигаретой, поднес ее ко рту. Без всякого труда — последняя ночь в Буэнос-Айресе показала ему достаточно — он мог представить себе, о каких ситуациях говорит женщина. Огонек зажигалки на краткий миг осветил его собственные ладони, прикрывавшие пламя от ветра, и, словно придвинув их к глазам, крупные жемчужины колье.
— Благодаря ему я познала наслаждения, которые продлевают наслаждение, — добавила она. — От которых оно делается ярче и насыщенней… Хоть, может быть, и грязней.
Макс беспокойно затоптался на месте. Он не любил слушать такое. Хотя и сам ведь не чуждался подобных забав, подумалось ему. Да, он сам был соучастником — в «Ферровиарии», в заведении Марго… Белокурая танцовщица, одурманенный спиртным и кокаином Армандо де Троэйе валяется на диване в гостиной отеля «Палас», а они с Мечей бесстыдно совокупляются у него на глазах — мутных и осоловелых. Даже сейчас, при одном воспоминании об этом в нем проснулось вожделение.
— И тогда появился ты, — продолжала женщина. — На чуть покачивающейся танцевальной площадке музыкального салона… С этой своей улыбкой славного малого. Со своими танго. Появился не раньше и не позже, а именно тогда, когда нужно. И все же…