Танго старой гвардии
Шрифт:
— Этот ваш стиль… — начал было он и вновь замялся в смущении. — Не знаю, как сказать… Ты и он.
— И третьи лица?
Повисло молчание. Надолго. Слышался только треск цикад.
— В Буэнос-Айресе ведь это было не в первый раз… — наконец продолжила Меча. — И не в последний. Армандо по-своему смотрел на жизнь. И на отношения мужчины и женщины.
— Да, по-своему… Весьма своеобразно.
Она рассмеялась, но совсем невесело. И сухо. Потом, словно демонстрируя удивление, вскинула руки.
— Вот уж не думала, что ты такой пуританин, Макс… В Буэнос-Айресе мне бы и в голову такое не
Она что-то чертила носком туфли по песку. Похоже на сердце, подумал Макс. Но когда появилась пронзающая его стрела, Меча поспешно затерла рисунок.
— Поначалу это была игра. Провокация. Вызов хорошему воспитанию и морали. Потом стало частью всего остального.
Она сделала несколько шагов к берегу, ступая между мотками водорослей, остановилась так, что силуэт впечатался в слепящую бирюзу воды.
— Так повелось с самого начала… Уже наутро после первой брачной ночи Армандо захотел, чтобы горничная, когда принесет в номер завтрак, застала нас голыми в постели. Не просто голыми и не просто в постели, как ты понимаешь… Мы хохотали как сумасшедшие.
Макс, ослепленный солнечным сиянием, силился разглядеть ее против света и приложил ладонь козырьком ко лбу. Но выражение лица по-прежнему ускользало. Он видел только контур фигуры на сверкающем фоне залива. Меча меж тем продолжала рассказывать монотонно и почти безразлично:
— Как-то раз после ужина мы поехали домой. С нами был наш приятель, итальянский музыкант — очень славный, кудрявый… с томной повадкой. Д’Амброзио, если не путаю… и Армандо все устроил так, что мы занялись сексом прямо у него на глазах. И он ушел не сразу, а сначала долго и внимательно наблюдал за нами с улыбкой и странным блеском в глазах. Тут сказалась его особая склонность к математическому изяществу.
— И тебе всегда это… доставляло удовольствие?
— Нет, не всегда. Особенно поначалу… Мне было очень нелегко забыть вот так, сразу, все, что было привито мне моим католическим воспитанием, так свято заботящимся об условностях и приличиях. Но Армандо особенно нравилось выходить за рамки дозволенного.
У Макса язык присох к нёбу. Солнце палило нещадно, отчаянно хотелось пить. Кроме того, он чувствовал почти физическую дурноту. До такой степени, что потянуло присесть прямо на землю, не боясь выпачкать брюки. Он пожалел, что оставил шляпу на вилле, хоть и понимал, что мутит его не от солнца и не от жары.
— Я была очень молода, — добавила Меча. — И чувствовала себя примерно как актриса, которая выходит на сцену и ждет признания, и надеется услышать аплодисменты.
— Ты была влюблена. Это многое объясняет.
— Да… Наверное, в ту пору я его любила. Сильно любила.
Произнося это, она раздумчиво склонила голову набок. Потом оглянулась по сторонам, словно подыскивала слова или образ. Или, быть может, объяснение. И вот наконец, словно отчаявшись найти, с насмешливым смирением махнула рукой.
— И не сразу поняла, что речь-то идет не только об Армандо, но и обо мне. О темных закоулках моей собственной души. Иначе бы я ни за что не зашла так далеко. Даже чтобы доставить ему удовольствие… Однажды в Берлине он заставил меня развлекаться с двумя юными кельнерами в баре на Тауэнциенштрассе… В тот вечер он даже не прикоснулся ко мне, хотя
Она рассказывает это так монотонно, как будто читает фармацевтический проспект, подумал Макс. Тем не менее ее явно интересовало, какое впечатление производит на него услышанное. Опять это ее холодное любопытство, понял он с удивлением. Любознательность естествоиспытателя или инженера. Контраст между этим и его собственными ощущениями был так же разителен, как и неистовый солнечный свет, против которого выделялся лишь черный контур ее фигуры. И Макс скорее со страхом, чем с удивлением, понял, что ревнует. Чувство это было для него новым, неведомым, непривычным. Нежданное неудовлетворенное желание. Звериная ярость.
— Армандо наставлял меня, — продолжала она все так же ровно. — Со свойственным ему методичным терпением учил использовать для секса неограниченные возможности разума. Физическая сторона, повторял он, это всего лишь его часть. Необходимое и неизбежное воплощение всего прочего. Вопрос гармонии.
На миг они остановились. Вернулись на утоптанную тропинку, вившуюся между пляжем и соснами, и Меча, снимая сандалии, чтобы вытряхнуть из них песок, очень естественно оперлась о плечо Макса.
— Потом я засыпала, а он уходил к себе в студию, где стоял его рояль, и до рассвета работал. И мое восхищение им только усиливалось.
Он сумел все-таки пошевелить неподатливым языком:
— А ты продолжаешь использовать разум?
Голос его звучал хрипловато. Во рту было так сухо, что трудно было произносить слова.
— Почему ты спрашиваешь?
— Твоего мужа нет здесь, — он широко повел рукой, как бы обводя залив, Антиб и весь прочий мир. — И вернется он, боюсь, не скоро. Вместе со своим математическим изяществом…
Меча смотрела на него пристально, враждебно угадывая то, что он подразумевал:
— Хочешь знать, сплю ли я с другими мужчинами? Или с женщинами? Покуда его нет? Да. Да, Макс.
Зачем я здесь? — удивляясь самому себе, подумал он. Под этим солнцем, от которого мутится ум? От которого жухнут мысли и сохнет во рту?
— Да, — повторила она. — Иногда.
Она снова остановилась, и силуэт ее возник на слепящем фоне залива. Легкий ветерок трепал ее волосы, летавшие вокруг посмуглевших на ривьерском солнце лица и шеи.
— Как Армандо, — добавила она мрачно. — И как ты.
В черных стеклах ее очков отражались зелень сосновых крон, берег, обрамленный бирюзовой синью. Макс медленно рассматривал ее, останавливаясь взглядом на линии плеч и торса под полосатой майкой-тельняшкой с темными пятнышками пота под мышками. Она стала еще красивей, чем в Буэнос-Айресе, заключил он едва ли не с отчаянием. Красива до такой степени, что это казалось нереальным. Ей должно быть сейчас тридцать два года — идеальный женский возраст, пора зрелого расцвета. Меча Инсунса принадлежала к той категории кажущихся недостижимыми женщин, о которых так страстно мечтается в матросских кубриках и во фронтовых траншеях. Тысячелетиями мужчины воевали, жгли и убивали ради обладания такими, как она.