Танго старой гвардии
Шрифт:
— Он — твой сын, Макс.
Молчание. Меча мелкими глотками, почти задумчиво допивает свое вино.
— Не собираюсь предъявлять тебе счет… Ты не отвечаешь ни за его жизнь, ни за мою. Я всего лишь объясняю, почему ты должен ему помочь. Привожу более или менее весомый аргумент.
Макс, стараясь не показывать волнения, старательно разглаживает стрелки на брюках.
— Ты сделаешь это? Правда ведь?
— Ну, руки в самом деле похожи… — признает он наконец. — И волосы тоже. И есть еще что-то общее
— Не финти, будь так добр! Да или нет! И прекрати страдать!
— Я не страдаю.
— Нет, страдаешь! Престарелый страдалец, который хочет отвертеться от запоздалой и неожиданной докуки. А докуки-то никакой нет!
Она поднимается, взяла сумку, взглянула на башенные часы:
— Катер отходит в семь с четвертью. Давай еще пройдемся напоследок.
Макс надевает очки и, проглядев счет, снова прячет их в карман. Потом достает бумажник и кладет на стол две тысячелировые купюры.
— Тебя никогда не было у Хорхе. У него была я.
— И твои деньги. Жизнь удалась.
— Это звучит упреком, мой милый. Хотя, если память мне не изменяет, это ты всегда гонялся за деньгами. Им отдавал приоритет перед всем прочим. Да и теперь, когда они вроде бы у тебя появились, мимо рта не пронесешь.
Они шагают вдоль каменного парапета. В красноватом закатном свете, тронувшем Неаполитанский залив, спускаются вниз по склону лимонные деревья и виноградники. Солнечный диск уже погружается в воду, обводя контур далекого острова Искья.
— И тем не менее ты дважды упускал удобный случай. Почему ты так глупо вел себя со мной? Почему оказывался таким тупоумным и слепым?
— Наверно, был чересчур занят… Занят выживанием.
— У тебя не было терпения. Ты был не способен ждать.
— Мы с тобой ходили разными дорогами, — Макс тщательно подбирает слова. — И на твоих мне бывало неуютно.
— Тебе по силам было изменить это. Ты просто испугался, Макс. Хотя, в конце концов, добился своего, сам того не желая.
Она зябко передергивает плечами, ежится. Макс, заметив это, предлагает ей свой свитер; она молча отказывается и, сняв с шеи шелковую косынку, повязывает ею седую стриженую голову. Потом опирается о парапет.
— Ты когда-нибудь любил меня, Макс?
Растерявшись, тот не отвечает. Упорно всматривается в красноватое море и пытается отделить слово «раскаянье» от слова «печаль».
— Ах, какая я дура! — мимолетным ласкающим движением она прикасается к его руке. — Будто сама не знаю?! Конечно, любил.
Вот еще подходящее слово: «опустошение», думает он. Нечто вроде влажной, нутряной жалобы, когда вспоминается то, что было и чего не стало. Тоска по недосягаемой ныне теплоте.
— Ты и не знаешь, что потерял за все эти годы, — продолжает она. — Ты не видел, как рос твой сын. Не видел мир его глазами, по мере того как они становились все зорче…
— Если
— Почему я решила родить от тебя, ты хочешь сказать?
Он отвечает не сразу. Гулкое протяженное эхо ударившего колокола разносится по окрестностям острова. Меча снова смотрит на часы, отходит от парапета и идет к фуникулеру, связывающему Пьяцетту и морской вокзал.
— Так вышло, — говорит Меча, когда они оказываются рядом на скамейке пустого вагончика. — Вот и все. Надо было решать немедля, и я решила.
— Оставить.
— Хорошее слово. Вот именно: оставить себе. Себе одной.
— Отец…
— Ну да, конечно. Отец. Как ты сказал, нечто вполне подходящее. Полезное, по крайней мере, поначалу. Эрнесто был хороший человек. Хорош для мальчика… Потом эта надобность отпала.
Слегка подрагивая, фуникулер ползет мимо покрытых густой растительностью склонов, как между стен. Остаток недолгого пути проходит в молчании, и вот наконец Макс его прерывает:
— Сегодня утром я разговаривал с твоим сыном.
— В самом деле? — Ее удивление кажется неподдельным. — Мы завтракали вместе, и он словом об этом не обмолвился.
— Хорхе попросил меня держаться подальше.
— А чего бы ты хотел? Он умный мальчик. Его наитие действует не только в шахматах. Он чувствует в тебе что-то подозрительное. И в том, что ты оказался здесь, и вообще… Но я думаю, что он ловит какие-то мои волны… Ты ему безразличен. Он чувствует мое отношение, и оно его настораживает.
Когда добрались до гавани, солнце уже село, и здание вокзала изменило цвет — стало серым. Они идут вдоль пирса, разглядывая рыбачьи лодки, покачивающиеся на якорях возле берега.
— Хорхе угадывает, что между нами существует особая связь, — говорит Меча.
— Особая?
— Давняя. Причудливая.
Произнеся это, она замолкает надолго. Макс благоразумно не решается прервать эту паузу.
— Ты вот спросил меня… — наконец говорит она. — Как ты думаешь, почему я решила родить?
Теперь молчит Макс. Поворачивается из стороны в сторону — и, признавая свое поражение, смущенно улыбается. Однако Меча смотрит на него неотрывно, ждет ответа.
— Ну-у… на самом деле… ты и я… — неуверенно начинает он.
Снова повисает молчание. Меча не сводит с него глаз, меж тем как в неуклонно меркнущем свете кажется, что мир вокруг медленно умирает.
— С самого первого танго — там, на пароходе, — договаривает он, — у нас с тобой возникли какие-то особые отношения.
Она все так же пристально смотрит на него, и в глазах ее — такое полное презрение, что Максу стоит почти физических усилий выдержать этот взгляд.
— Это все? Особые, ты сказал? Господи боже! Я влюбилась в тебя с того самого танго. И уже на всю жизнь.