Танки повернули на запад
Шрифт:
Подгорбунский по-уставному представился Хрущеву, спокойно отвечал на вопросы. В его словах не чувствовалось нервозной лихости. Но глаза, как всегда, блестящие, живые.
— Что у вас с рукой и с головой? — спросил Хрущев. Подгорбунский хмуро усмехнулся:
— Пуля — дура (показал на голову), штык — молодец (кивнул на руку).
Когда мы отошли и я рассказал о Подгорбунском Никите Сергеевичу, тот заметил:
— Блатная накипь постепенно сойдет, пустяки… А человек, по-видимому, незаурядный. С таким
Никита Сергеевич вернулся к Подгорбунскому. Они ходили по высотке, то исчезая за склоном от нас с Журавлевым, то появляясь снова.
Потом Никита Сергеевич отпустил Подгорбунского и лег рядом с нами на влажную от росы траву.
— Завтра опять жара… Каковы сегодняшние потери противника?
— Около ста сорока танков, — ответил Журавлев, как всегда державший в своей памяти все цифры. — Мы потеряли тридцать семь.
Впереди открывалась панорама недавнего боя… Вспухшие рубцы траншей, бесчисленные оспины воронок. Далеко-далеко на горизонте вертикальные столбы дыма, светлые, почти прозрачные — от бензина догорающих немецких машин и черные — от солярки советских танков.
Не миновало и часу, как мне пришлось убедиться, что только издали траншеи кажутся сплошными линиями.
В редких местах сохранились стены, уцелели брустверы. Все сметено, перепахано, разрыхлено. Повсюду следы гусениц, и так и эдак разворачивавшихся над траншеями.
В остатках окопов — остатки взводов, рот, батальонов. Идет негласная, никем не контролируемая реорганизация.
— Давай, лейтенант, зачисляй в свое войско. Нас семеро от роты осталось.
И лейтенант зачисляет. Еще утром командовал взводом, в полдень заменил раненого ротного, а сейчас в батальоне всего трое офицеров, и он вроде уже командует батальоном.
Процедура зачисления нехитрая.
— В балке кухня стоит. Скажите старшине фамилии. Пусть ставит на довольствие.
— Во-во, товарищ лейтенант, нам главное, чтобы на довольствие. С немцем мы и сами воевать можем. У нас ефрейтор Мочалов не хуже любого полковника обстановку понимает и задачи ставит.
— Кто? — переспрашиваю я из темноты.
— Гвардии ефрейтор Петр Мочалов. И уже другой голос кричит:
— Петро! Якийсь начальник кличе!
— Вот и встретились, — жму я тонкую твердую руку Мочалова.
— Да, товарищ генерал, встретились, хоть сегодня днем думал, если с кем и увижусь, так только на небе.
— Каким подразделением вы командовали сегодня?
— Разве поймешь? Отделение не отделение, взвод не взвод. Да и чего командовал? «Залпом…» или «Гранаты к бою…»
— Это ты брось, — фамильярно обрывает своего командира солдат, тот, что сравнивал его с полковником. — А в контратаку — кто момент выбрал?
Я приказываю командиру батальона поставить ефрейтора
— Нет, — поправляю себя, — не ефрейтора, а младшего лейтенанта. Завтра будет подписан приказ… Балыков, возьмите у товарища Мочалова нужные сведения.
— Так ведь вы, товарищ генерал, однажды кое-что про меня записывали, тихо произносит Мочалов.
Хорошо, что темно, и никто не видит, как покраснел член Военного совета армии.
Но и Мочалову не по себе от собственных слов. Он хочет замять их:
— Выходит, что с училищем, что без училища, а быть мне взводным.
— Ничего, товарищ младший лейтенант, — весело утешает его кто-то из подчиненных, — дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут. А вам по вашей жидкой комплекции и больше взвода никак нельзя.
Солдаты беззлобно смеются над своим новоявленным командиром. А он насупился, сосредоточенно грызет ногти:
— Довольно гоготать, ступайте, ребята, ужинать. Васильев, на меня возьмешь.
В голосе Мочалова уже звучит командирский металл.
Балыков тоже идет поужинать. Лейтенанта-комбата я отпускаю. Мы с Мочаловым остаемся вдвоем. Сидим на лафете пушки с перебитым стволом.
Получив разрешение, Мочалов старательно скручивает толстую «козью ножку», достает прямо из брючного кармана махорку, бережно сыплет ее. Узкое лицо его с тонким острым носом задумчиво, глаза прикрыты.
— Интересно мне, — затягивается Мочалов, — в штабе армии, или там во фронте, или в Москве знают, на сколько дней рассчитано немецкое наступление?
— Точно-то вряд ли, — отзываюсь я.
— Плохо, — решает Мочалов.
— Такие вещи, как правило, невозможно узнать. Судя по всем данным, надолго пороху у них не хватит.
— Вот именно, — подхватывает Мочалов, — надолго никак не хватит. У нас солдаты, знаете, как говорят? На выдохе немец воюет. Еще чуть — и выдохнется. Жаль, что штабы точно не знают. Если о противнике все сведения иметь, тогда здорово воевать можно.
— Никогда так не бывало и не будет.
— Это понятно, я просто мечтал… Если здесь у Гитлера не выйдет, к будущему учебному году кончим войну?
— Кто знает.
— А если кончим, вы посодействуете, чтобы меня сразу в запас уволили? Учиться пойду в кораблестроительный.
— Если кончится, посодействую…
Над нашими головами гудят ночные бомбардировщики, «русьфанер», как зовут их немцы. Над линией фронта трассы зениток прорезают ночное небо. На правом фланге то утихает, то снова вспыхивает пулеметный перестук.
Появился Балыков, всем своим видом деликатно напоминая, что зря здесь засиделись, пора бы, дескать, дальше.
Я поднялся. Мочалов сразу вскочил, вытянулся.
— Так вы серьезно насчет звания? — неуверенно спросил он, опустив голову.