Танки повернули на запад
Шрифт:
— Так и кормимся, товарищ генерал, — улыбнулся Мухин.
— Спешно приготовьтесь к эвакуации. Сейчас подойдет автобат, — сказал я, не принимая шутливого тона хирурга.
— Все ясно, — насупился Мухин. — А то гляжу, что за стрельба такая…
Группа Гетмана оказалась отрезанной. У немцев недоставало сил на сплошное окружение. Но пути подвоза они отсекли. Километрах в полутора к западу от деревни, в которой не удалось окончить так славно начавшуюся «пресс-конференцию», курсировали
Лишившиеся горючего уцелевшие танки Гетмана действовали как неподвижные огневые точки. Снаряды были на исходе. Гетман получил приказ вывести людей и сохранившуюся технику.
Всю ночь тянулись потрепанные части. Неторопливые быки, а кое-где и впрягшиеся бойцы тащили орудия, минометы.
В лесу не переставали топить кухни. Раненых грузили на машины. Артиллерийские батареи получали тягачи и боеприпасы.
В одной из медленно бредущих групп мелькнуло красное донышко папахи.
— Андрей Лаврентьич! — неуверенно позвал я. Грузная фигура в волочившейся по снегу дохе отделилась от бойцов.
Поздоровались. Помолчали.
— Война? — устало спросил Гетман.
— Война, — ответил я.
Мы с Катуковым стояли у затянутого причудливой изморозью окна. В брошенной хозяевами хате было холодно, неприветливо. Тощая с клочковатой серой шерстью кошка терлась о ножки стола, о наши сапоги и протяжно мяукала.
Катуков проворчал:
— На душе кошки скребут, и в избе кошки… Михаил Ефимович выплюнул потухшую сигарету.
— Вроде кто-то подъехал, — прислушался он к неожиданно затихшему мотору.
Я поскреб пальцем стекло, подышал на него.
— «Виллис». А кто, не разгляжу.
В дверь постучались. На пороге вытянулся Брагин.
— Хорошо, что вы, — Катуков пожал руку журналисту. — А я думал, кто-нибудь сверху. Только сейчас не хватало. Один тут уж третьи сутки груши околачивает…
Катуков имел в виду заместителя командующего бронетанковыми войсками фронта, вкрадчивого генерала, которого у нас никто не звал по фамилии, а все величали Фан Фанычем.
— Что видели, Брагин, выкладывайте, — попросил Катуков. — Не раздевайтесь. Здесь не дюже жарко.
— То, что видел, описал в статье. Прежде чем передать по «бодо», хотел показать вам и члену Военного совета.
Брагин достал из полевой сумки несколько густо исписанных листков.
Я сел за стол, принялся читать. Катуков и Брагин о чем-то разговаривали у окна.
Не прочитал я и первой страницы, как грохот рвущихся неподалеку тяжелых бомб сотряс ветхую хатенку. Из черных щелей потолка на бумагу посыпались солома, песок.
Катуков выругался:
— Опять…
Не похоже было на случайный налет. Бомбили основательно,
— Словно я вам каждый раз привожу такое.
— Нет, — возразил я, — это мы плохо гостей встречаем.
Но было не до шуток, не до любезностей. Мы с Катуковым побежали к стоявшей в саду рации. Кругом чернели не запорошенные снегом воронки. В одной из них пришлось переждать очередной налет. Поблизости упала фугаска. Посыпались отсеченные осколками, отломанные воздушной волной ветки.
Катуков показал рукой на дыры с заусеницами в кузове летучки, где стояла рация.
Мы поднялись в машину. Радист, прижав локоть к набрякшей кровью гимнастерке, повторял в микрофон позывные.
— Куда тебя? — спросил Катуков.
— В бок, товарищ командующий. Я еще, однако, ничего… Рация повреждена…
Но он был вовсе не «ничего». Темное пятно расползалось по гимнастерке, брюкам. Кровь капала на покрытый линолеумом пол. Радист выпустил микрофон. Голова, зажатая наушниками, упала на стол…
Мы вышли на улицу. Бомбежка продолжалась. Но Катуков шагал, ничего не замечая.
Вдруг он насторожился. Отрывистый в морозном воздухе хлопок выстрела и спустя мгновение — сухой треск разрыва.
— Этой петрушки я и ждал все время, — прислушался Катуков. — Неспроста они клевали с воздуха. Готовили дорогу танкам. Чуют, что сплошного фронта у нас нет.
Я не впервой подмечаю у Катукова охотничий нюх на врага. По едва уловимым приметам и признакам он догадывается о намерении противника, предвидит его маневр.
На деревенскую улицу влетел артдивизион, 76-миллиметровые пушки болтались, подскакивая за грузовиками, в кузовах которых, втянув голову в плечи, сидели бойцы.
Катуков перепрыгнул через канаву и встал на пути у машины. Худой, поджарый, с полушубком, наброшенным на плечи, в сдвинутой на затылок папахе.
По-собачьи взвизгнули тормоза. Машины остановились. Высокий капитан хлопнул дверцей кабины. На нем была зелено-желтая шинель. «Не наш», — решил я. Наша танковая армия щеголяла в голубоватых шинелях, подаренных монгольской делегацией.
Я подошел, ожидая громкого разговора. Но Катуков говорил с капитаном тихо, миролюбиво.
— Ну, правильно, не нашей ты армии и горючего у тебя ползаправки. Верю. Но пойми простую истину: нам, может, жить меньше часу осталось. Здесь штаб танкистов стоит. Прикрыть его нечем. Видал, что творится?
Капитан сочувственно кивнул.
— Понимаю, товарищ генерал, жду приказаний.
— Это по-человечески. Занимай оборону по высоткам северо-западнее Липовца. Стоять насмерть!