Танюшка
Шрифт:
— Ить ты, стервец, ить ты, мне бы такой моторчик, — сказал вдруг Сергей Сергеич завистливо.
Митя представил себе, как взлетает под потолок этот матрац, накачанный пивом, и ему стало смешно. «Пожалуй, даст». Танюшка тоже, по-видимому, вообразила себе эту забавную картину, потому что она быстро, украдкой, оглянулась на Митю, зажимая смеющийся рот ладошкой.
— Клёпа, карандаш! — снова скомандовал Сергей Сергеич, и когда та нервной, семенящей походкой вошла в комнату и подала ему карандаш, который лежал в серванте, на расстоянии его вытянутой
— Окстись, Филенкин! — сказала от порога Клёпа, обернувшись своим сухим, поблекшим, с болезненными под глазами отеками лицом. — Ты же Филенкина на праздник в город отпустил, к дочери.
— Не превалируй! Я спрашиваю: кто?
— Кто, кто, Кандыба, вот кто.
— Кандыба? Семен, что ли?
— А кто ж! У нас рази много Семенов твоих? Одного через край хватает.
— Я, сдается, давал команду его уволить.
— Уволить, уволить! А кому работать на твоем конном! Уволить...
— Запрячь ходок надо, Петро Шварченков просил, — сказал Сергей Сергеич раздумчиво, держа один глаз в телевизоре: там неутомимый Карлсон, облачившись в саван, гонял по чердаку объятых ужасом жуликов. — Ить ты, ить ты! — с азартом снова воскликнул он, быстро откладывая карандаш и ловко, сноровисто, почти не глядя, наливая из банки пиво. — Мне бы парочку таких привидениев, я бы навел кой-где порядок!
— Не запрягет он сёдни, — сказала Клёпа, мельком бросив угрюмый взгляд на Карлсона. — С утра уже ныром ходил...
— То с утра, а сейчас полдень. Может, проветрило.
Выпив глотком стакан, он опять взял карандаш и хотел было скомандовать насчет бумаги, но раздумал. Перевернул записку и быстро, размашисто начертал несколько строчек.
— Тэк... Ступай на конный, — сказал он Танюшке, протягивая записку, — там Семен Кандыба. И если он позволил себе, придешь и доложишь по всей форме, поняла? Я его, подлеца такого...
Тут экран заморгал, изображение поплыло, и Сергей Сергеич энергичным для его комплекции движением соскочил со стула и побежал к телевизору, бормоча проклятья, стал лихорадочно крутить ручки. Так и не услышав, что же грозит уже один раз уволенному Семену Кандыбе в случае, если он позволил себе, Танюшка и Митя покинули дом Сергея Сергеича. Танюшка шла и смеялась, и Митя тоже улыбался, хотя создавшаяся ситуация ничего веселого не обещала.
Шагая рядом с девушкой, Митя посмотрел на свою фигуру как бы со стороны и вдруг почувствовал себя неловко. Телогрейка его после купания в Кривом овраге довольно ощутимо подсела, тянула в плечах и спине, кое-где сморщилась, к тому же штаны-спецура шуршали при каждом шаге, как бумажные. Видок тот еще! А ведь сегодня как-никак праздник.
Длинные строения конного двора, окруженные крепкой, из отесанных жердей, изгородью, задней стороной повернуты были к тайге, которая начиналась сразу за кочковатым вытаявшим полем. Посреди затоптанного копытами двора росла грустно и одиноко старая пихта. Ветки ее были опилены чуть не до макушки, отчего пихта издали походила на зонтик или какой-нибудь австралийский эвкалипт. Иллюзию эту нарушала автопокрышка, чьим-то ловким броском подцепленная высоко на сучок.
Стая весенних воробьев носилась по коньку крыши, точно перегоняемая ветром листва, дралась, галдела — выясняла отношения. Ворота конюшни были широко распахнуты, в темной глубине поблескивали крупы перетаптывающихся лошадей.
Семена Кандыбу они увидели сбоку конюшни. Солнце высушило здесь пятачок почвы, щедро грело сухую, в трещинах, бревенчатую стену, пожарный щит за ней. Семен в толстом ватнике и шапке, надвинутой на морщинистый лоб, сидел на брусе, прислонившись к стене, жмурился — то ли от избытка солнца, то ли оттого, что уже крепко позволил себе.
Рядом, прямя спину, сидел мужик помоложе — прорезиненный плащ, кожаная кепка, в бритвенных порезах клиновидное гладкое лицо — нормировщик лесхоза Бабкин; держал в пальцах сигарету, тоже жмурился.
Оба тихо дремали, размягченные праздностью, тишиной, пригретые долгожданным солнышком, так что по всему было ясно — этих святых минут у них даром не отнять.
— Здравствуйте! Дядя Семен, чего это у вас из конюшни дым? — звонко, весело крикнула Танюшка, подходя.
Семен вздрогнул головой от неожиданности ее голоса, но дремы вроде не одолел и глаз не открыл, а нормировщик Бабкин только выронил сигарету и с досады стал давить ее каблуком. Тогда Танюшка, потряся дежурного конюха за плечо и добившись, чтобы он посмотрел на нее осмысленно, сунула ему записку. Семен взял ее и стал долго, вдумчиво изучать. Ему предписывалось «с получением сего запрячь для подателей сего рессорный ходок».
Молча вернув Танюшке директорское послание, оп заерзал по брусу задом, устраиваясь поудобнее.
— Документ недействительный, — сказал он.
— Не...действительный? Вы что, дядя Семен?
— Подпись неразборчивая. — Семен надвинул шапку на брови, как бы собираясь дремать дальше.
— Это же Сергей Сергеич писал!
Нормировщик Бабкин скосил глаза на бумажку, пробормотал:
— И печать отсутствует.
Танюшка изумленно всплеснула руками, ахнула:
— Да вы что? Какая подпись, какая печать? Вас, видно, солнышком напекло! — И вдруг рассмеялась догадливо. — Это вы мне за дым в конюшне, да? Ну, дядя Семен, простите, я вашу бдительность хотела проверить. А теперь вижу, вы на посту и даже курить сели под щитом. Так Сергей Сергеичу и передам — граница на замке!
— Ты чего это, Танька, тут расшуршалась, как воробей в вениках? — Семен снова передвинул шапку со лба на затылок, по-прежнему глядя прищуркой, но уже без явной дремы. — Нынче праздник на дворе или как?
— Праздник, дядя Семен, праздник. День международной солидарности. Поздравляю.
— Вот-вот. А коням, значит, праздников нету?
— Это же для дела.
— Для дела, для дела... Шибко мы деловые стали... Куда ехать-то?
— Да недалеко, в Глушинку.
— Близкий свет... А кто поедет-то?