Тарнога. Из книги "Путешествия по следам родни"
Шрифт:
Вот так надо жить, говорил мне голос совести.
Да мне бы в речке Лохте завтра порыбачить, высказывал я свое бесхозяйственное пожелание. Бедный я, вот что, черт возьми, самое гадкое. Ведь хоть бы бутылку водки привез, хоть бы горсть конфет. И от этих мыслей меня обымала злоба на изготовителей моего положения. Нищенствовать при стольких задатках!
Мне предлагали жить как они. А я, соглашаясь, что они живут правильно, все же хотел литературной известности. И даже чувство провинности утрачивал, чего прежде двадцать пять лет подряд не бывало. Вот разве только перед этой Валей немного виноват, надеясь получить молока от вечерней дойки.
Застелили для меня, конечно, лучшую кровать – в горнице головой к окну: подушка лежала почти на подоконнике. Я заснул немедленно, но ранним утром, когда еще только светало и розовело, в раму постучали, и девичий голос позвал: «Мама! Мама!» Слышно было, как Валентина поднялась, прошлепала босиком
Как-то мне здесь было неудобно, у Ермолиных. Какое-то все было не мое. Конечно, мне бы такую работную бабу, как Валя: полет в огороде сорняки, стирает, доит, за плугом идет в борозде, и ни слова-то поперек бабки не скажет. Конечно, кафизмы, взаимное уважение, веротерпимость. Саша книжки вон читает – Виталий Бианки и Александр Грин, самые что ни на есть детские: про охоту и романтические выдумки про любовь. Конечно, простодушие. Но утром, часов в восемь, приплелся в стельку пьяный бригадир и опять на крыльце стал давать Саше Ермолину разнарядку на день, и как-то все стало на свои места. Конечно, и Саша, и Валя, и бабушка Ольга Аполлинарьевна, и пусть даже Володя – ядро, семя, кондовая основа нации, но руководят-то ею в стельку пьяные с утра по жаре колхозные бригадиры. Знает ведь, что и брат приехал, и еще какой-то фрукт из Москвы, надо похмелиться – вот и предлог: нет ли, Сашок, чикушечки? Выезжай-ко седни, брат, лыву косить: там трава длинная, худо сохнет, так надо подкосить. Пока погода. И вот этот очень пьяный человек с Володей, которого квасом опохмелили, и Сашей являет чудеса хозяйского здравомыслия и рачительности перед заезжим москвичом. А москвич понимает со зряшной злобой – и тоже прямо с утра – что добрые-то люди везде по Руси бесхребетны, и руководят ими невменяемые паразиты, делающие бизнес или какое ни то иное блудодеяние. Я так и понял, что ежели бы привез бутылку, то по этакой жаре уже и сам страдал бы головой, как водитель и милиционер Володя, как водитель и механизатор Саша, но напиваться, как местный бригадир, мне никогда за сорок пять лет не случалось. Являлось как бы окружение, напоминающее: а вот, мол, и мы тут живем. Так что если хочешь поселиться здесь, ищешь избу родовую восстановить – то мы к тебе, отрыгая дрожжами, мутноглазые и с черноземом за ногтями, с удовольствием придем посидеть на крылечке. Я Родину любил, а денег, чтобы возвести железобетонный забор с колючей проволокой поверху от таких вот посетителей, не имел. И потому с утра, чтобы не впасть в окончательное уныние, тихонько спросил у Саши его удочку (удочки у него не оказалось) и улизнул из дома: природу можно ведь и эстетически воспринимать, не обязательно как поставщика этилового спирта. Все же ощущение, что я всем здесь обуза, что Ермолины и без того небогаты, так что, может, даже банка молока гостю для них расход, - такое чувство не из радостных.
– Слушай, может, мне им косить помочь? – спросил я у Валентины. – Куда они с бригадиром укатили?
– Да на ферму, надо фляги загрузить. Справятся сами.
– А то я могу, чем рыбку-то ловить.
– Да ладно, справятся. Отдыхай.
– Чего он прямо с утра так сильно под мухой, бригадир-от? Из люльки валится.
Она ответила, что мужик он неплохой, табель закрывает без придирок, а что поддает… кто нынче не поддает?
Как делят удовольствие, кто знает? Некоторые режут его, как торт, десертным ножом и раскладывают по фаянсовым чашам. Некоторые грубо отламывают кусман, запихивают в рот, а об остальном забывают. Некоторые жадно набрасываются, загородив руками от завистливых чужаков, и съедают. Я же понимал, что мне надо бы сколупнуть сверху вензель и изюмину, отрезать кусок с кремом и глазурью, с медовым исподом, а главное – запомнить. Потому что весь торт съесть не позволят. Точнее, не осмелюсь. Я был праздный гуляка для этих людей. Вот он приехал, поэт: что же, дайте косу, я вам покажу! Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий? Памятью деревни я ль не дорожу? Но в отличие от того, у этого не было известности и форсу, ботинки прохудились, а память деревни ему возвращали всерьез и надолго. Он же понимал, что в Москве у него перспектив поболе, здесь же нужно лишь примериться… К чему? К счастью?
Да, к счастью. К здоровью, к норме. Понять, каковы они – здоровье и норма. А Париж, Айседора, отель «Метрополь» могут и подождать. Но все же тот факт, что Саша не рыбачит и, следовательно, по странной логике, не тратит время на детские глупости, его смутил. И тот факт, что по всей деревне не нашлось ни одной кучи строительного мусора, чтобы накопать дождевых червей, ни старой лежалой чурки, ни доски, а только несколько коровьих лепех, под которыми обретались полтора бледных тощих больных червя, смутил и удручил еще больше. А тот факт, что в проулке, куда я устремился, завидев там сваленные бревна, ко мне пристал молодой мужик, опухший, без рубахи и страшно пьяный тем опьянением, которое уже не видит света и не осознает поступков (про таких говорят: пьяней вина), и вовсе напугал.
– Что же – порыбачить в речке детства – кощунство? – в страхе спросил я себя. Бригадир был пьян, но деловит, подстегивая и оправдывая рабочее настроение и общественно-полезный энтузиазм выпивкой, этот же парень, чувствовалось, мог просто замочить
Червяков наковырял лишь еще нескольких и решил, что сперва хоть нужно удочку в перелеске вырезать, раз у Саши не оказалось, и проведать деревню Стуловскую. Стуловская с одной избой и Демидовская под сенью деревьев с несколькими были видны отсюда. В Стуловскую можно было пройти наискось по луке через мост, а в Демидовскую вел проселок. Решив, что, пожалуй, все же задержусь здесь на пару дней, если позволят хозяева, я спрятал жестянку с червями у них в огороде и колодезной тропой через калитку выскользнул из ермолинского огорода в поле. Тропа вилась сперва среди разнотравья по косогору и, не заходя в Демидовскую, через маленькое клеверное поле выводила прямо к мосту через Лохту; туда же по крутому склону сбегал и проселок из деревни Демидовской. Я шел в счастливом предвкушении, подавляя тревогу оттого, что мало червей и много пьяниц. Люди не могли не препятствовать, не угрожать: я же шел радоваться. Кому это приятно: человеку под пятьдесят, а он собирается жизнь обновлять!
Спустившись в долину речки, я свернул на проселочную дорогу и вскоре стоял на мосту. Да, это была т а с а м а я р е ч к а. Такой же бревенчатый мост накатом, такое же мелкое каменистое русло, такого же цвета – слабого растворимого кофе или крепкого кваса – чистая вода, которую так и хочется испить. Опустился возле мостика, умыл лицо, руки и напился из горсти. Да, все было то же самое, что и тогда. Однако не могло быть, чтобы в четыре года я чувствовал э т о ж е т а к ж е. Значит, здесь какое-то колдовство, что-то не так. Здесь какой-то запрет, табу, предостережение, западня. Да, вот какая-то муть поплыла по реке. Откуда муть, черт побери? Вроде не было дождя, глинистых водопоев поблизости нет, стада коров нет, - откуда же муть? Это опять запрет, чудо, несуразность, предостережение. Как пьяница этот, как то, что не нашлось червей и удочки. Кто же против моей поездки?
Или не следовало с Тельцом порывать?
Да мать против, кто же еще? Она же не знает, что ты сюда почесал. Вот и предостерегает: не ходи, не рыбачь. И ведь действительно: Бог весть как отразится на ее здоровье и жизни эта твоя поездка? Все-таки она здесь родилась, в этих краях. Но, зная преступность, наказуемость своих намерений и поступков, я все же преодолевал страх и боролся с тревогой.
От моста в угор к деревне Стуловской уже не было проезжей дороги, а вилась лишь твердая стежка посреди старых травянистых колей. Похоже, к мосту еще гоняли комбайны и автомашины – мыть, а дальше никто не ездил. Разве что на сенокос. У меня же почему-то были планы пройти от Стуловской и дальше, куда ведет дорога: хоть до Сухоны, хоть до Майклтауна. А вот оказывается, что здесь тупик. Да, вот и на карте отсюда нет пути. Я поднялся на крутой угор и вышел по лужайке к первой и единственной избе. Она и есть. Вот и плоский камень возле крыльца (от крыльца, правда, остался только помост). Какую же, в таком случае, избу разломал и увез или продал на дрова дядя Ананий? Ведь это та же изба, в которой я бывал ребенком. Что за черт! Зачем же, в таком случае, врал тот мужик, у сельсовета?
Странно.
Я взошел на сильно наклонный помост, местами в сухой крапиве, и огляделся с верхотуры. Двора нет, правда. Может, только его разломал дядя? Как же в таком случае бабка Олья говорит, что он избу увез? Она что – не знает? Что же в таком случае информация, что – факт, чему верить?
Странно как-то, тревожно.
Я спустился по трем кривым широким ступеням и пошел на край обрыва, по которому росли черемухи. Возле них мне стало совсем страшно: черемухи были те же. Я был умный пятидесятилетний человек и знал из справочников, что черемуха живет максимум тридцать-сорок лет, а потом засыхает. Но это были те же черемухи, которые и в середине пятидесятых годов уже стояли полузасохлые, обтрепанные, пустые, на которых и тогда лишь местами трепетали бордовые листья и средь разреженных старых ветвей висели сочные кисти переспелых черных ягод. Я протянул руку, сорвал несколько, съел и внезапно приступообразно забоялся. Так чувствует себя вор в святилище, кощун в пантеоне. Не могло быть, чтобы за сорок лет эта черемуха не погибла, а ребенком я-таки ел ягоды именно с нее.