Тарра. Граница бури
Шрифт:
— Нет, — это тихое «нет» прозвучало удивительно твердо, — я останусь. Это единственное место, где мне не будет страшно.
— Я так и думал. — Астен поцеловал руку Герики, словно они находились в бальном зале. — Если что, постарайся выжить и дойти. Назло всем.
— Ты говоришь так, будто не надеешься. Не надо, прошу тебя…
— Надо. — Астен все еще не выпускал ее руки. — Лучше попрощаться, чем не успеть сделать это. Я не рискну сказать, что уже люблю тебя, но если удача от нас не отвернется, у нас может быть будущее.
— Странно, — она подняла глаза к небу, в котором дрожал почти мертвый месяц, — я могу слово в слово повторить твои слова. Хорошо, если тебя убьют, я постараюсь выжить и дойти до Эланда, если… Хотя вряд ли мне это удастся, я не колдунья и даже не воительница.
Астен бросил на землю
Из четверых обитателей заимки только один кое-как изъяснялся на старом тарскийском. Впрочем, для Романа и это было находкой. Хоть тарскийцы и называли свой говор языком, он не очень-то отличался от таянского, который, в свою очередь, был не чем иным, как испорченным арцийским. Просто в Высоком Замке или Идаконе нобили, почитающие себя грамотными, предпочитали говорить и читать на языке империи, пусть даже та переживала не лучшие свои годы. Тарскийские же умники возвели простонародный говор в ранг языка, доказывая, что именно из Тарски, от Циалы, и берет начало вся Арция. Год назад это было смешно, сейчас становилось страшно.
Как бы то ни было, южные гоблины торговали с тарскийцами, а потому вынужденно овладевали их наречием. Старый Рэннок пад Коэй в свое время спустил немало плотов по бурным горным рекам и довольно много общался с людьми, что, собственно говоря, и заставило его задуматься о том, так ли уж они плохи и изначально греховны, как утверждали старейшины и жрецы.
Рамиэрлю опять повезло. Прихотливая судьба привела его не в расположенную в половине диа от места встречи с Грэддоком — именно так звали спасенного юношу — деревню Ладэка, где заправлял ненавидящий не только эльфов, но и людей жрец-старейшина, а к изгоям, которых сама жизнь сделала терпимыми.
В доме, окруженном частоколом с насаженными на него звериными черепами — умилостивить Горных Хозяев, — жило четверо. Раньше всех на заимке обосновался Рэннок, который не был тогда ни старым, ни седым. Даже среди обладающих медвежьей силой гоблинов предводитель ватаги вогоражей [79] выделялся силой и смелостью. Никому иному не удалось бы спасти от расправы забравшихся в окрестности деревни людей — мужчину и женщину, искавших в горах лучшей доли.
Было это, как назло, в канун праздника Начала Весны, когда нужно приносить жертву Ночи, чтобы та не отвернула лицо свое от своих детей и не позволила выжечь мир яростному и несправедливому солнцу. Во времена, которые ушли — Рэннок полагал, что к счастью, а жрец-старейшина Кадэррок пад Ухэр — наоборот, — в жертву Владычице и Родительнице приносили достойнейшего из юношей, и в этот же день к Ней добровольно уходили старые и немощные, дабы не висеть камнем на шее молодых. Кроме них, на Темном алтаре расставались с жизнью пленники, захваченные после того, как день стал длиннее ночи, и лучшие бараны из прошлогоднего приплода.
79
Вогораж— плотогон ( гобл.).
Тогда Ночной народ был многочисленнее и сильнее. Гоблины жили в нижних долинах в каменных городах с храмами, а воины то и дело отправлялись в набеги за добычей и пленными. Затем случилась Беда, пришлось бросать дома и уводить женщин и детей в горы. Одни ушли на север, чтобы среди острых скал и ледников думать о мести и оплакивать Изначальных Созидателей. Другие повернули на юг, где горы были пониже и полесистей. Северяне признали главенство Белых жрецов, предрекавших возвращение Созидателей, южанам же явился Волчий Пророк, запретивший приносить в жертву себе подобных и спускаться с гор до той поры, пока не прозвучит Зов Изначальных.
Поколения сменялись поколениями, южные гоблины превратились в истинных горцев, все дальше уходили времена былого могущества, все больше смахивали на сказки рассказы о чудовищах-эльфах, Созидателях, Великой Проигранной Битве. Оставались смутная тоска да раздирающий душу интерес к поселившимся на равнинах людям… И еще твердое убеждение, что никто из людей не имеет права переходить раз и навсегда определенную границу.
С теми, кто жил «по ту сторону», можно было даже торговать, тем более что приносили они вещи изумительной красоты, а в ответ просили всего ничего — деревья, каких в горах пруд пруди, шкурки и шкуры, что всегда в изобилии у каждого охотника, да вонючие травы, от которых и вовсе никакого толку. Напротив, стоило овцам или быкам забрести в заросли синявки [80] или кумарки, [81] как белая шерсть покрывалась отвратительными пятнами, которые не сходили до линьки.
80
Синявка— растущая только в горах Большого Корбута трава, содержащая в себе природный краситель синего цвета.
81
Кумарка— растущая только в горах Большого Корбута трава, содержащая в себе природный краситель зеленого цвета. Особенно ценится из-за того, что именно из кумарки готовится краска для церковных облачений.
Впрочем, люди и не рвались в горы, у них имелись запреты, а эти двое зачем-то пришли и были пойманы. Тогда-то Кадэррок и показал зубы. Он и его дюжие сыновья, одному из которых и посчастливилось захватить добычу, решили встретить праздник так, как встречали в старину. Пленникам пришлось бы умирать очень долго, если б не вернувшийся на зиму в родную деревню спустить заработки, а может, и жениться Рэннок. И дело было даже не в том, что вогораж выпил и с юности ненавидел Кадэррока. Плотогон ничего не знал о Кодексе Розы, но душой чувствовал, что пытать связанных подло, истязать же женщину, какого бы племени она ни была, и вовсе противно природе.
Это могло показаться чудом, но Рэннок отбил полуживых пленников у их мучителей. Правду сказать, деревня, хоть и молчала, была скорее на его стороне. И все равно назад вогоражу ходу не было — один из сыновей Кадэррока с проломленной головой остался лежать у котла с кипящим бараньим жиром.
Рэннок стал изгоем, но изгоем уважаемым. Он не мог жить в деревне, не мог взять жену и даже не мог покинуть место своего преступления, ведь разгневанные покровители убитого, не найдя виновника, могут обратить свой гнев на невинных. Вместе с тем никто не смел поднять руку на невольного убийцу, хотя все знали, где он устроился. Бывший вогораж срубил себе дом на вершине Кумарки, горы, на которой никто не селился, так как склоны ее пятнала ядовито-зеленая трава, что, как всем известно, означает: духи-хранители почитают место сие мерзким и нечистым. Тем не менее на склоне бил чистый ключ, в кустах розичек [82] весной пели соловьи, а ранним летом ядреная зелень кумарки меркла перед сочной краснотой земляничных полян. Рэннок стойко переносил свое одиночество: охотился, резал по дереву, соорудил над пещеркой, из которой бил родник, что-то типа человеческой часовни… Тяготился ли он своим изгнанием, тосковал ли по бродячей шальной молодости, сожалел ли о своем шаге, никто не знал. Шли годы, и в одну зимнюю ночь в дверь постучали.
82
Горная роза, разновидность шиповника с лепестками темно-вишневого или снежно-белого цвета.
Он знал Грэдду с детства. Когда Рэннок в последний раз вернулся домой, Грэдда была смешной девчонкой, еще носившей короткую детскую юбку с бахромой и бусы из ягод рябины. Затем родичи, изредка приходившие к нему за медвежьими шкурами и горным медом и приносившие в обмен муку и холстину, обмолвились, что Грэдду сосватали в соседнюю деревню за состоятельного вдовца и что более богатой свадьбы на их памяти не было.
И вот теперь на пороге застыла жалкая, облепленная снегом фигурка. Рэннок гостью не узнал, но любой пропущенный снежными духами свят. Грэдда выглядела изможденной до последней крайности и притом была беременна. Не задавая лишних вопросов, Рэннок внес полумертвую женщину в дом, выскочил на улицу за снегом и принялся оттирать обмороженные щеки. Гадать, что она тут делает в такую пору, времени не было. Впрочем, женщина все рассказала сразу же, как пришла в себя.