Татьянин день
Шрифт:
– Они не сделают ни того, ни другого. Вы все еще не поняли, что этот ваш Борис - трус, а ваш Костя являет собой трехсотпроцентного конъюнктурщика, если партия прикажет, он сделает все. Вы действительно думаете, что Сталин ничего не знает?
– Я не думаю... я надеюсь... и что же тогда все это...
– Все это ужас, которому нет равного. Жестокость Грозного меркнет, Гитлер бесчинствовал открыто, уничтожал всех, кто ему мешал, Сталин изверг... шаман... ему не нужно никакое светлое будущее, у него все на лжи, на обмане, на уничтожении всех и вся, кто начинает это понимать, он темен, хитер, лицемерен, труслив, бесталанен, бесчеловечен, по-моему, психически неполноценен
– Без эмоций, голыми фактами описала все виденное, услышанное, познанное.
– Вы понимаете, чем вы риск-ну-ли?!
– Догадываюсь.
Вбежала Жанна и увела Георгия Марковича.
Беда упала на голову с неба: у меня не хватает лопаты - десять суток карцера. Хорошо, что не поведут через весь лагерь с автоматчиком: через тридцать минут опер оформит документ, и я должна явиться сама. Говорят, что в карцере падают в обморок от жары, как на сковороде, все равно лучше, чем морозильник в Лефортовской тюрьме, и говорят, что там кишмя кишат изголодавшиеся клопы, все равно лучше, чем мокрицы, мокриц я больше боюсь.
Доктор впервые сам прибежал в мою землянку, там уже был опер пересчитывала, пересчитывала - лопаты не хватает. Я спокойна, но Георгий Маркович вне себя:
– Почему же вы не пересчитывали у бригадиров инструменты, когда они их забирали и возвращали?
– Я им верила, потому что эти огрубевшие, изуродованные "перевоспитанием" люди ко мне замечательно относились: они, опускаясь ко мне в землянку, даже матом переставали ругаться...
– Нет! Нет! Нет! Старый я дурак! Вы неисправимы! Вам же нарочно могли все это подстроить! Первое, что надо сделать: попасть на место работ и искать там лопату, никому она не нужна, могли просто засыпать ее землей и забыть! Я сегодня был у больной девочки за зоной, у нее есть старший брат, надо как-то придумать, чтобы он пошел искать! И не огорчайтесь, у меня разорвется сердце, мы вас вытащим!
И доктор побежал.
А я и не огорчаюсь, я села и как-то ни на что не реагирую.
И я восседаю на табурете в центре карцера, если, конечно, это сооружение можно назвать карцером, и стряхиваю с себя клопов, они ползут отовсюду, падают на меня с потолка... но сказка недолго сказывалась, четверо суток вместо десяти - и Георгий Маркович ведет меня в больницу и опять залечивает.
Приказ - с должности в "инструменталке" снять и перевести на общие работы.
Это пострашнее всего, что творится в лагере: непосильный, каторжный труд, женщины вручную на строительстве канала ворочают пудовые камни, откалывают каменную землю, падают от тепловых ударов; на кирпичном заводе в воздухе сорок, и из печей полыхает семьдесят градусов, и противни с раскаленными кирпичами надо вынимать без рукавиц, голыми руками, какими-то тряпочками; дорога до лагеря - пять километров по раскаленному песку... представила здесь мою Грету Гарбо или Марлен Дитрих...
Вызывают в оперчасть. Закружило, завихрило, но иду спокойно, как бы даже безразлично - из окна "хитрого домика" просматривается вся зона от вахты до больницы, и опер, конечно, наблюдает за мной в окно... свобода или смерть...
– Садитесь.
Рассматриваю опера, я его вблизи видела только, когда в землянке в который раз пересчитывали лопаты: неинтересный, молодой - до тридцати, лицо наглое, подловатенькое, еврей. Все гэбэшники Ивановы, Сидоровы, Петровы, а он Шнейдер, из-за этого, наверное, и здесь, глуп - над его системой связи со стукачками смеется весь лагерь: вызывает как бы на какие-то допросы одних и тех же женщин раз в две недели, в основном сам подслушивает, подсматривает, создает дела, его любовница танцевала у меня в спектакле в тройке коней.
Встревожен, нервничает, начал допрос: писала ли я куда-нибудь, кто за меня может хлопотать, какие у меня связи в Москве... допрашивает хитро, осторожно, хочет поймать меня на чем-нибудь, у него могут быть неприятности: разговаривает со мной как с человеком - хамелеон... неужели свобода... письмо провалилось... дошло...
– Собирайтесь в этап, на вас пришел наряд из Москвы.
В голове буря! Бегу к Георгию Марковичу. Неужели домой! Постигнуть невозможно!
Весь лагерь вышел провожать меня на свободу. Тихонько от Георгия Марковича увожу свой номер СШ768. Спорола со спины. Сшили лагерную котомку - свою венскую кофточку и юбку везла в Свердловскую тюрьму в платочке Трилоки.
Прощание с Георгием Марковичем тяжелое, несмотря на наше невместимое счастье... не отрываясь смотрю в его впервые счастливые глаза...
Я с автоматчиком в кузове грузовика, обернулась к Георгию Марковичу, еще раз мысленно попрощаться, посмотреть в счастливые глаза... не отрываюсь, пока лагерь не превратился в точку.
Как сердце еще живо...
56
Меня везут в купе проводника, в обычном поезде, без пересылок, в сопровождении автоматчика.
И опять предо мной железные ворота Лубянки: арест - Лефортово - Лубянка Бутырская тюрьма - Лубянка - Бутырская тюрьма... как будто было вчера... значит, освобождают все-таки тоже отсюда и, значит, все-таки опять Абакумов.
Вводят на мой второй этаж. Нэди! Прошло восемь месяцев, неужели она в той же четырнадцатой камере, о другом думать боюсь. Предо мной старший Макака... это я его так прозвала, уж очень он некрасивый, похож на обезьянку, умную обезьянку, знаю, что узнал меня, даже как-то невидимо приветствует. В тюрьме та же могильная тишина, и я не знала, что существует отсек, параллельный центральному коридору, он неглубокий, кажется, камеры три - меня вводят во вторую, и я понимаю, что из этого коридора совсем не слышна оправка и шагов Нэди я не услышу.
Я в одиночке. Стараюсь ни о чем не думать, ничего не предполагать и часами хожу... но странно - так мгновенно привезти и никуда не вызывать...
Со счета сбилась, прошел, наверное, месяц, теряюсь в догадках.
Щелчок ключа.
Вводят женщину, узнаю, что сюда привозят из лагеря: либо за вторым сроком, но у нас еще и первый не отсижен, либо на переследствие, что бывает крайне редко, либо свидетелем. Я воскресла - значит, переследствие.
Женщина молодая, малоприятная, не открывается, неразговорчивая и, как мне кажется, партийная жена. Наверное, мы все имеем свои сословные признаки; она партийная дама. Ее тоже привезли из лагеря, думает, что свидетелем по делу мужа и называет фамилию Воскресенский, я присела на кровать: тот самый Воскресенский, который большой человек в ЦК, который отправлял меня на гастроли за границу, который тогда вызвал во мне удивление своей образованностью и интеллигентностью! Она и ее муж арестованы тоже в сорок восьмом году, что с ним, она не знает, и вот теперь ее привезли сюда.
Через два дня ее забрали с вещами, и я опять одна.
Похолодало и в просвет "намордника" стали падать желтые листья.
Щелчок ключа.
На допрос. Та же "выходная" белая кофточка с юбкой, те же коридоры к кабинету Абакумова, лечу на крыльях, шкаф, дверь, кабинет... сидит за столом, но не такой, как всегда.
– Как вам снова понравилась Лубянка?
Голос!!! Интонация!!!
– Что молчите? В лагере лучше! Можно устроиться, не работать, дышать воздухом, получать посылки, писать письма!