Таволга

Верзаков Николай Васильевич

Он вылез из кабины и даже не почувствовал вначале, что ранен. Стабилизатор оказался обломан, кабина стрелка развороченной, а то, что осталось от человека, висело на ремнях…

Вода испарялась, стало душно, чем прежде. «Хочу летать», — вспомнил он.

Для пополнения женского полка прислали полтора десятка девушек и раскрепили по экипажам. Вера досталась ему. Он был против — не женское дело. Если уж так не терпится воевать, иди в сестры милосердия. И что такое десять парней и одна девушка в экипаже? Нужны железная дисциплина и устремленность, а они собирают цветки. Да и сам он чувствовал

постоянно ее присутствие, ловил себя на мысли, что думает о ней по ночам, попадает от нее в стеснение, и злился. У него не осталось девушки дома, которая бы ждала, считал, что это хорошо — меньше забот. И, вообще, пока война, надо быть подальше от этого дела.

Он закурил, вышел из палатки и, обогнув заросли саксаула, увидел Веру. Она сидела, опустив голову.

— Курсант после отбоя должен спать, — напомнил он.

— Я сейчас уйду, — заторопилась она.

— Сиди, — он опустился рядом, — все равно завтра летать не будешь. Надо знать меру способности, в тебе одно упрямство. Война! В ней сгорают и не такие, как ты.

— Я хочу летать, слышите! — в голосе зазвучал вызов.

Его рассмешил этот лепет.

— Никто запретить хотеть не может, но этого мало. Надо быть хозяйкой в небе.

— Я хочу быть хозяйкой, — повторила она упрямо.

Это развеселило его.

— Из тех, кто мог без оглядки так говорить о себе, я знал одного. Только одного, чей позывной наводил ужас на фашистов в воздухе. Многие, услышав его, уклонялись от боя. После одной карусели, он, сильно потрепанный, возвращался домой, и оставалось совсем немного, когда двигатель сдох — не хватило горючего. Он планировал на лесную дорогу. Перед самой посадкой на нее выбежал пастушонок. И он свалил свой Як на крыло.

Ермаков смолк, глядя на лунную равнину, где начинающая засыхать песчаная осока отливала мертвой серостью, на небо в звездах. В саксаулах крикнула кем-то потревоженная сойка, пробежал тушканчик и пропал тут же.

Он почувствовал легкое прикосновение ее руки на шее. Дрогнуло в нем, ударило в голову, хлынуло, как из прорванной плотины, грозя затоплением. Он пересилил себя и встал:

— Что с тобой?

Она встряхнула рукой, потом стала втаптывать.

— Кого давишь?

— Каракурта… Он полз по кромке воротничка. Если бы вы пошевелились…

Ермаков взял ее голову в ладони, уставился в лицо:

— Зачем ты это сделала?

— Вы только что говорили о человеке, который умел жертвовать собой. Теперь война и ваша жизнь дороже моей.

— Вера, что ты говоришь…

Он взял ее руку, повернул к свету и увидел на пальце маленькое пятнышко.

— Идем в медпункт, немедленно!

Сыворотки не оказалось. К утру начались судороги и удушье. Фельдшер расстегнул ей ворот, чтобы легче дышалось. Достал из кармана летную книжку. Когда же попытался расстегнуть другой карман, она вцепилась в него.

— Нет-нет, успокойтесь. — Фельдшер оставил попытку, проверил пульс: — Аритмия.

Начался отек, лицо синело.

— Вера, — Ермаков растерянно повторял: — Ты будешь летать, станешь птицей…

Чуть забрезжило, он побежал к самолетной стоянке. Через час отвез в расположение дивизии.

— Вера, — повторил он.

— Я

надеялась все-таки встретить вас, и вот, как видите… — Она достала из кармана плюшевого медвежонка.

ЩУКА

Настоящих охотников мало. Я встретил их не более четырех-пяти, несущих то, что хуже неволи. К ним причисляю давнего моего приятеля, пилота Демьяна-рыболова.

Вырос он на берегу рыбной речки. Случалось, дни напролет обтаптывал берега, чтобы вечером шипели на сковородке залитые яйцом пескари. «Будешь, как Никита», — стращал дед.

Никита, дальний родственник, о котором в семье вспоминали с жалостью. У Никиты было девять ребятишек и ветхий домишко. Сам он бегал то с ружьем по лесу, то сидел на берегу с удочкой. Будучи однажды в гостях, он увидел за окном на гумне зайца и с криком «Заяц! Заяц!» выскочил из-за стола. Родственникам за него стало неловко. Но чем больше дед стращал Дему, тем больше нравился ему легкий на ногу и беззаботный Никита.

С возрастом стал он, как говорят, чувствовать рыбу. Если считал, что скоро перестанет клевать, можно было сматывать удочки. Если предупреждал: «Подсекать не спеши, выбирай помалу, лещ сел на крючок», — можно было свободной рукой доставать подсачок.

Пилот на почтовом самолете, легком, как бабочка, он все свободное время проводил на озерах, многочисленных в том краю. В летном городке его считали чудаковатым, подшучивали над холостой жизнью. А когда местные рыболовы выбрали его председателем общества, остряк механик Лосев пустил по городку:

Порох меряет горстями, Мормыша дает на вес. И не даром между нами В руководство он пролез.

Демьян снисходительно смотрел на каверзы лётной братии.

Однажды мы встретились на берегу. Он пригласил в свою лодку. Вскоре стал кидать на дно подлещиков, сорожек, подъязков, а у меня не клевало. Я от скуки озирался по сторонам, глядел на утиные выводки, на куликов по отмелям и заметил, как шилохвость схлопала крыльями, ушла под воду, а утята кинулись в стороны. Я толкнул Демьяна. Тот провел ладонью по лицу, будто снимая наваждение. Рыбачить больше не захотелось, и мы подались к берегу. У костра он пил кружкой рыбный отвар:

— Я поймаю ее.

— Да, конечно… в принципе…

Жиденькая тьма летней карельской ночи. Белая луна над черными пиками елей. Обветренное лицо в свете костра красно. В глазах отрешенность. В этот час я не стал бы спорить с теми, кто говорил о безумии Демьяна. Он не слышал, что я говорил, будто ушел в изгибы подводных лабиринтов, стараясь постичь непостижимое.

Плескались утки, играла рыба, от костра летели искры. Сквозь дрему слышалось: «Я поймаю ее».

Поймал через семь лет. В ней было чуть больше двух пудов и около полутора метров от оборванных блеснами губ до кончика хвоста.