Таволга
Шрифт:
Нашел под нарами топор, нарубил дров, надрал бересты от сухой березы, сложил между печкой и нарами. Напился чаю. Остатки еды подвесил к потолку, чтобы не достали мыши. И плотно притворил за собой дверь.
ПО ГОРАМ
Если долго не бываю в горах, становлюсь раздражительным — у меня это вроде болезни. И тут одно лекарство. Сборы в поход — волнующее время. Представляю,
Выхожу затемно. Переваливаю Малый Таганай и иду до Ицыла.
Здесь горы кажутся сторожевыми постами земли. Розовые в холодном зимнем закате, цвета яшмы жарким летним днем, лазоревые в весенней дымке, кофейно-золотистые тихими осенними вечерами, они никогда не утомляют глаз. Ничто так не влечет к себе, как обманчивая близость и доступность гор. Как недоумевал, помнится, оказавшись впервые в степи, как протестовала душа против однообразия равнины и как тосковал я, лишившись привычного очертания вершин.
У нас между рамами на зиму кладут кирпич — он втягивает влагу, и стекла не потеют. Горы, подобно кирпичу, втягивают в себя людскую тоску и печаль.
Бывает, кто-то из пенсионеров перебирается поближе к теплу, где ведро черешни, говорят, стоит два рубля, а яблоки, особенно осенью, ничего не стоят. Там в марте распускаются сады, а у нас бураны надувают суметы вровень с крышами прилепившихся к горам домишек. Через год-два души беглецов запотевают и начинается тоска. Большинство из них возвращаются, с жаром расхваливают теплые края, но более туда не едут…
Ночую в избушке на азиатской стороне. Ночевка — немалое удовольствие. Хорошо, когда есть собака, но можно и так. Слушаю вечерний и ночной шум гор — он запоминается надолго.
На другой день через Ицыл иду к Киолиму, переваливаю через Большой Таганай между Круглицей и Откликным гребнем и через Черную скалу — домой. Виды с гор необозримы, красота ненаглядна, для души, для отдыха — лучшие места. Когда ходишь по горам, много думаешь. Житейские неприятности отдаляются, делаются мельче. Сам успокаиваешься и на все смотришь проще.
Хорошо возвращаться в город, когда тонет он в осеннем красном тумане, и взглянуть с вершины на окрестности: какой простор! Или зимним вечером, когда отпылает холодная лимонного цвета заря, когда город погрузится во тьму, остановиться на вершине последней горы: сколько огней внизу! Толчок палками — и бегут навстречу огни, вихрит за спиной, свистит в ушах, выбивает слезу и зайдется сердце. Врежешься в улицу, переведешь дух, оглянешься, а гора — вон она где!
Дома возвращению рады. С интересом смотрят, что содержит рюкзак. Чаще всего там десяток боровичков, кисть мороженой рябины или пригоршня-другая клюквы. Потом баня, чай до бесконечности и рассказы о виденном.
Засыпаешь глубоко, совершенно исцеленным.
ЕГОРКИН СКВОРЕЦ
Я вышел за ворота и увидел соседского мальчика Егорку. Он сидел на лавке возле палисадника, под старой вербой в пушистых шариках, мягких, как лапки котенка. Не обращая на меня внимания, Егорка говорил:
— Здравствуй-здравствуй, — потом медленно, — здравствуй, — и врастяг, — здра-авствуй.
Егорка начитан и большой фантазер. Мне кажется, не зря он тянет свое «здравствуй» и вслушивается в собственный голос.
Егорка делает знак: тише. И опять:
— Здравствуй-здравствуй, здравствуй, здра-авствуй.
— Ты с кем это разговариваешь? — спрашиваю.
— Тише. Я скворца говорить учу.
— Пустое дело, говорящий скворец — редкость.
— И ничего не пустое, и совсем не редкость, — горячо возражает мальчик. — Он говорить там научился.
— Где там? — спрашиваю.
— В жарких странах, где же еще.
— И какие слова он там выучил?
— Туан ахэ! — вот какие. — А на папуасском языке это значит: «Привет тебе, белый человек! Что скажешь?»
— Да ты-то откуда знаешь папуасский язык?
— А вот и знаю. И хочу, чтоб, когда он обратно туда полетит и когда ему скажут: «Туан ахэ!» — он бы ответил: «Здравствуй!» И папуас бы понял, что человек там, откуда прилетел скворец, желает ему долго жить.
После ужина я долго сидел на-лавочке у ворот, наблюдая скворчиные хлопоты и посвисты. Наблюдал и думал, что, сколько бы ни мотало меня по белому свету, я нигде не чувствовал себя счастливым вполне, кроме дома; думал о Егорке, о его жарких странах и папуасах, которым ему так хочется сказать: здравствуйте!
В ДОСУЖИЙ ЧАС
Дикие животные не только промышляют еду, спят да прячутся от опасности, но и веселятся, играют. Нелегко их подсмотреть в эти минуты, однако мне несколько раз удавалось.
Ночью выпал снег и запорошил тропки. Я шел на глухариный ток, сбился с пути, замешкался и попал на место, когда рассвело. Пел только один петух. Пока подлаживался под песню, стало всходить солнце. Глухарь опустился на землю. Это меня обрадовало, так как на полу поют обычно старые глухари.
Стал скрадывать птицу под песню, укрываясь за мелкими елочками и стволами высоких осин. Моя старая одностволка стреляла плохо (на двадцать шагов с подбегом, как смеялись надо мной), и я старался подобраться как можно ближе. Высматривая из-за елки, к немалому удивлению своему, увидел не только глухаря, но и зайца. И еще более удивился, когда понял, что зверек играет с птицей, как играют дети в пятнашки.
…Заяц тихохонько, бочком, пришлепал к глухарю, тот растопорщился, напыжился — и на зайца. Косой легонько отпрыгнул, остановился и, как только глухарь повернулся, опять к нему похромал, и опять бочком, словно бы поддразнивая. Так продолжалось несколько раз, пока под моей ногой, онемевшей от напряжения, не хрустнула ветка. Заяц метнулся в сторону, а глухарь взлетел, заслоняясь густым ельником.