Таволга
Шрифт:
Потом, когда пошел в школу, по зимам я жил у поселковой бабушки и теперь ночевал у нее, чтобы сократить путь до Карабаша.
— Заверни на плотину, передай Савелию. — Бабушка положила на стол сверточек. — Скажи: от Мохова.
Слесарь Мохов считался среди охотников лучшим ружейным мастером. Он, видимо, высылал новую деталь вместо сломанной.
Котомку за спину — и выхожу. Свежо до дрожи. В небе огненно-красная заря. Пробегаю Каменку ниже дерновой запруды и одним духом взбираюсь в гору. Вокруг поселки: Рабочий, Чапаевский, Ветлуга, Демидовка. Гору
Мы тогда рисовали танки на газетах, в старых книгах, на партах и заборах. Наши танки давали такие залпы, что немецкие «тигры» разлетались на куски, а экипажи летели вверх тормашками. Самолеты со звездами на крыльях заходили в хвост «мессершмиттам» и «юнкерсам», и те кувыркались, волоча за собой густые полосы дыма. Наши пушки дырявили толстые стены дотов, а корабли шли на таран, и от фашистов оставались пузыри на воде. Мы не только рисовали, но один раз ходили в военкомат с Ленькой Кривопаловым проситься на фронт, но нас завернули обратно. Ленька предложил бежать. Мне было жаль маму — без отца семье и так приходилось тяжело. Тогда появилось много волков, еще подумает, что меня загрызли. К тому времени я освоился с ружьем, иногда приносил домой дичь, считал себя заправским охотником и на фронте надеялся стать снайпером.
Ленька однажды не пришел в школу. Его сняли с товарняка под Уфой грязного, оборванного и еще более худого. Через месяц он убежал снова, и встретились мы уже после войны. У Леньки на гимнастерке ослепительно сияла самая настоящая медаль, а нехватка двух пальцев на руке придавала ему особый вес в моих глазах.
Едва состав миновал Средний мыс, а у Сорочьей горы появился новый — и опять танки.
Сбегаю с горы, миную еще одну, у плотины слышу шум падающей воды, звук ботала — корова Майка отбивается от комаров, да вжик-вжик — должно, Савелий правит косу. Так и есть, в распущенной рубахе, худой и высокий, сунул за голенище брусок — и айда махать самой большой, какую когда-либо приходилось видеть, литовкой, оставляя широченную полосу сыро пахнущей травы.
Его считают нелюдимым. И верно, в хмуром взгляде будто что-то глубоко затаенное от людей. Мне по сказкам представлялись именно такими разбойники. И хотя он ко мне благоволит больше, чем к другим, я его побаиваюсь. Торопливо достаю сверток:
— От Мохова, бабушка по пути передать наказала.
Его глаза зверьками из-за кустов нацелились:
— По какому такому пути?
— В Карабаш пошел, к тете Тане.
— Не дойти тебе. Пятьдесят верст — не в бабки сыграть.
— Дойду.
— А хаживал?
— Заблудиться негде, дорога вдоль трассы.
— Камень, ямы да болота — вот вся и дорога.
— Дойду.
— Ну, ин по делам вору и мука. Погоди, куда ты? Дождь будет, намокнешь и пропадешь.
— У меня кресало есть.
— Ах, язво сибирское! — и Савелий принялся хохотать. — Крысало… Ну, ступай, коли крысало, только до моста не дойдешь, как до костей
Половина неба совершенно чиста. Нет, напрасно старик пугает.
— Зайди, черкну Худякову насчет капканов. Самого не случится дома, Варваре передашь. — И пошел, перекинув косу через плечо.
На берегу с черной плоскодонки Филатовна черпала воду.
— Да это, никак, Васька?
— В Карабаш наладился, орел.
— Да ты в уме ли, парень? — Филатовна перекинула ведро в другую руку. — Ближнее ли место? Что отец пишет? Здорова ли мать, что поделывает?
— Известно, — помрачнел Савелий. — Мужики там головы кладут, бабы тут жилы рвут на работе, чтоб ему ни дна ни покрышки. — И, сплюнув, длинно обругал Гитлера.
В сенях я скинул ботинки. Савелий поднял их, оглядел и отложил.
На кухне у стариков была печь, возле нее скамеечка, лавка у стены, стол в простенке между окнами, выходящими на пруд, самодельные стулья, посудник, задернутый цветастой занавеской. Пахло сухой травой, пучки которой висели вдоль стены под потолком.
В комнате — кровать, над ней ружье, у окна комодка, тоже самодельная, и большое, зеркало в раме с завитушками.
Савелий прошел в комнату, достал из комода чернильницу, ручку-вставочку да амбарную книгу, из которой аккуратно вырвал последний лист.
— Все пишет, — почти шепотом сказала Филатовна, очевидно, не одобряя этого занятия старика.
— Опять за свое! — мохнатые брови сдвинулись.
— Молчу, Савва, что ты, что ты…
— Говорил: уровень, градусы и все, что к воде приходится, записываю. Дождь пойдет, я должен вешняки поднять, с гор-то мало ли ее хлынет — плотину порвать может, мост снести.
— Это когда же он будет, дождь-то?
— Да сейчас же и польет.
На стеклах вскоре появились косые росчерки капель. Савелий мне показался волшебником, который говорит мне назло, что пойдет дождь, а сказал бы, что не пойдет, так, небось, светило бы солнышко.
— А теперь, — он глянул на Филатовну, — про волчьи капканы пишу. Мало им Писаря, и до Майки доберутся.
— Нет-нет, пиши, как можно Майку задрать.
Только тут я заметил, что нет у стариков собаки. Пес был злой-презлой. Савелий свернул листок и подал:
— Гляди, не потеряй.
На конверте было написано: «Егору Спиридонычу Худякову-охотнику от плотинного Савелия». Я положил письмо в мешок.
— Раньше вечера на прояснит, ишь, Таганай-то головой в тучи ушел. Сиди, завтра убежишь.
Терять день не хотелось, да делать нечего. Савелий из сеней принес небольшую деревянную колодку и связку лыка, уселся возле печки и сапожным ножом принялся делить лыко вдоль на полоски, заостряя каждую с концов. Подрезав последнюю, взял по три в каждую руку и, положив на колено крест-накрест, стал переплетать между собой. Филатовна глядела на пруд, покрытый сыпью, и вздыхала:
— Не даст убрать кошенину. Помнишь, когда Петька ногу сломал, такое же негодное лето выдалось: греет да мочит, так все и пропало пропадом.