Таврия
Шрифт:
Мягкие, пушистые метелки ковылей ласкают руки, касаются щек. Плывут стройные цветущие стебли тонконога. Среди золотистого их разлива густо рассыпаны в ложбинках озерки цветов, туманятся кое-где, как бы покрытые инеем, сизые островки степного чая. Изредка виднеются над ковылями шарообразные кусты верблюжьего сена, кермека и молодого курая, которые осенью, отломившись от собственного корня, станут перекати-полем.
— Вы знаете, здесь даже зимой, если пригреет солнце, поют жаворонки, — сказала Светлана.
— И отары пасутся? — спросил Данько.
— И отары…
—
— Всю зиму… если нет буранов.
Далеко, у самого края неба, паслись небольшим табунком ветвисторогие олени, зебры и антилопы, изредка маячили в направлении Сиваша столбы степных колодцев.
— Знаете, кто их роет? — опять обратилась к ребятам Светлана. — Есть такой дядька Оленчук Мефодий. Говорят, что он колдун, потому что видит сквозь землю все подземные озера, пруды и реки… Их тут много течет под степью… Но барыня не может их видеть, ей это «не дано», а Мефодий видит, потому что он чародей, поэтому барыня нанимает его копать в степи колодцы…
Так они шли, разговаривая, изредка останавливаясь, чтобы осмотреть в траве гнездо стрепета или сорвать какой-нибудь особенно красивый цветок, и снова шли дальше, свободно вдыхая аромат весны, настоенный на теплых душистых травах.
Потом они стояли перед древним степным маяком — каменной массивной бабой с острой монгольской прорезью глаз. После радостного бодрого юноши Геркулеса, который раздирал в саду пасть гидры и поил весь парк водой, эта, саженная, захлестанная ветрами баба-яга показалась ребятам зловещей, как приведение пустыни, как вещунья самих засух… Сложив на обвислом животе руки, она загадочно усмехалась степи вечной каменной усмешкой.
— Чего она расплылась до ушей? — обратился Данько к Валерику.
— Не знаю… И никто не знает.
— А что у нее в руках?
— Одни говорят, что светильник, другие — что книга…
— А по-моему, это больше на камень похоже…
— Какая противная, — сказала Светлана. — А барыня их стягивает со всей степи и ставит, как жандармов, в ряд под своими окнами.
И, взявшись за руки, они снова нырнули в шелка навстречу морю, ясному, чудесному.
А впереди до самого края неба разлеглась бестравная бурая земля, ровная, в пятнах солончаков, сухая до звона. Вскоре, словно сквозь мигание расплавленного стекла, далеко-далеко на горизонте выросло несколько голых, рыжих, словно покинутых людьми, халуп. Понизу, обтекая их, быстро двигалось могучее марево, и странным казалось, что оно до сих пор еще не размыло эти глиняные приземистые мазанки, похожие на татарские сакли.
— То уже табор Солончаковый, — остановилась Светлана. — А дальше там где-то будет Строгановка на Сивашах. Там живут те крестьяне, что воду крадут… У них воды мало, так они ее крадут ночью из господских колодцев… Недавно объездчики пригнали двоих… Руки за спиной скручены, лица в крови…
Чабанствует Данько в степи.
Уже привыкли к нему верблюды, которых сам он запрягает в арбу, не гоняются за ним вожаки отары — высокомерные козлы со звоночками на шеях, полюбили Данько даже строгие приотарные собаки — белые лохматые овчарки украинской породы, для разведения которой Фальцфейны держат целый собачий завод.
Вначале было много хлопот у юного арбача с верблюдами! Сколько идешь, всё ревут и ревут, задрав головы к небу. А как лягут посреди дороги, так — хоть плачь — никаким способом их не сгонишь, пока сами не поднимутся. Кроме того, у них была плохая привычка сворачивать в любой двор как домой. В первую же пятницу, когда Данько поехал в экономию за продуктами, завернули его канальи верблюды под самые окна Софьи! Остановились и давай реветь, будто с них шкуры живьем сдирают! Хорошо, что во-время сбежались другие арбачи, оттащили поскорее экипаж Данько подальше от панских окон, не то не миновать бы ему расправы…
Атагас Мануйло терпеливо поучал хлопца, как приноровиться к верблюдам, как за ними ходить.
— Ты их не бей, Данило… Они хоть и верблюды, а шкура у них нежная, как у человека: видишь, от батога сразу трескается… А потом, — забыл я тебе сказать, — соли ты им даешь?
— Соли?
— А как же… Ему соль — как коню овес… Дома, в оренбургских степях, он на солончаках вырос, и без соли ему здесь не житье…
Метнулся Данько к арбе, принес торбу, насыпал каждому, наверное, по фунту:
— Ешьте, только не ревите!
Набрали верблюды полные рты соли, принялись разжевывать ее, как зерно, благодарно поглядывая на арбача.
— Странные создания: едят курай и молочай, а солью закусывают!
— Вот так угощай их каждый день… Чего-чего, а соли хватит: под боком, на Сивашах растет…
После этого признали, наконец, верблюды своего погоныча, перестали реветь.
Остальными своими обязанностями Данько овладел значительно легче. Просты они: утром наварить каши, в пору водопоя отары натаскать воды из степного колодца, налить в желоба… Сделав это, спрашиваешь атагаса, где будет отара вечером.
— Там, — махнет атагас рукою в степь, — за той вон могилкой… Видишь, курганчик?
Сложив хозяйство, двигаешься на новое место. При переездах не любит Данько сгибаться в своем шатре — чаще видит его степь верхом на одном из верблюдов, запряженных в двухколесную кибитку. Хорошо в степи, привольно! Поют жаворонки, синеет небо, текут марева… Ни тебе панов, ни приказчиков, ни дикой чечни. Редко они появляются здесь.
Плывет Данько, спокойно покачиваясь на верблюде, напевает и вспоминает далекие Кринички… Поехать бы да поехать вот так верхом до самой Полтавщины, до самих Криничек!.. Выбежала б навстречу, радостно всплеснула б руками мать, все село сбежалось бы встречать диковинного всадника…
— Кто ж это к нам приехал на таком звере? — кричит вдруг Данько на всю степь пронзительным голосом криничанской попадьи. И тут же отвечает басом:
— Да это ж Данько Яресько верхом на верблюде!
— Ишь, куда забрался, дьяволенок! — гримасничает Данько, продолжая разговор в лицах. — И не упадет и не боится, что верблюд стиснет его своими горбами!..
— Откуда же он путешествует, откуда завернул к нам в Кринички?
— Да, видно, издалека, если на таком звере, что ни конь и ни корова!