Таврия
Шрифт:
— А живые лебеди там есть?
— Живых… нету.
— А рыба?
— И рыба не водится… Мертвая у нас вода, парень… Кроме соли, считай, ничего в ней нет… А теперь уже и на соль запрещение вышло. Арендаторы крымских соляных озер подали губернатору жалобу на нас: запретите, дескать, присивашским селам сгребать соль на Сиваше. Губернатор, понятно, стал на сторону арендаторов, — где же ему быть? Мы с братом Иваном три ночи вот мешками носили, кагат [6] возов на пять выложили в камышах, а вчера явился урядник с понятыми и все замерял,
6
Кагат— куча ( укр.).
— А какое их дело вмешиваться? — возмутился Данько. — Разве они и море ваше арендуют?
— Море-то не арендуют, море — людское… И соль все равно зря пропадет: никто ее сгребать не станет, если мы не сгребем…
— И сам не гам и другому не дам?.. Сволочи!
Не таким представлял себе Данько этот край, собираясь в Каховку. Думал, что здесь все люди живут в достатке и никто никого не обижает… Солнечной, ласковой и щедрой рисовалась ему Таврия сквозь надпечное расшитое белыми морозными цветами оконце! Растаяли цветы — растеклись наивные Даньковы мечтанья… После многочисленных каховских впечатлений, осиянных образом правдистки, после разговоров в вонючих овечьих сараях, после чистых, спокойных, как легенды, историй Мануйла он заметно повзрослел, перед ним как бы открывалась новая, уже совсем не детская ступень понимания мира, всюду одинаково несправедливого. Сама жизнь все чаще толкала его на размышления, на поиски какого-то просвета в будущем. «Вы — сила!» — вспоминались ему слова правдистки, сказанные в Каховке. А разве, в самом деле, не показали тогда сезонники свою силу, объединившись хоть ненадолго? Выкупали-таки стражников в Днепре! А сейчас разбрелись по таборам, распылились по степи… Кто их тут объединит, кто соберет?..
Асканийские грачи, видимо, до сих пор еще помнили Данька, — когда он въехал на главную улицу, птицы подняли страшный галдеж. Парень повеселел:
— Не забыли!..
Арбачи останавливались на просторном дворе между Зеленой конюшней и мастерскими, где находились также и продуктовые склады. Сюда и завернул свою колесницу Данько, высадив перед этим Оленчука у конторы. Среди арбачей парень уже приобрел веселую славу — его появление было встречено возгласами, шутками:
— Вот и наш турбаевец, тот самый, что заворачивает верблюдов под Софьины окна!
— Любит заглядывать в панские спальни!
— Как же ты сегодня их обманул?
— Сегодня окна уже занавешены, — грубовато откликнулся Данько.
— Заметил все-таки! Говорят, напугалась пани чабанского наезда, метнулась куда-то, аж в Преображенку, на целый день…
Пятница для Аскании в самом деле была шумным, беспокойным днем. Пыль, собачий лай, рев верблюдов, скрип арб… Целая ярмарка стоит возле мастерских. Прибывшие из степи арбачи и молодые чабаны, соскучившись за неделю возле отар, ведут себя в этот день поместье как моряки, которые после долгого плаванья сошли, наконец, на берег. Пренебрегая запретом, горланят песни, задирают служанок, устраивают собачьи бои или сами борются на поясах перед мастерскими.
Данько старался ни в чем не отставать от других арбачей, с которыми он был уже за панибрата. Распрягши верблюдов и заняв очередь за продуктами, подходил к собравшимся, здоровался, с размаху ударяя по ладоням, затем, по примеру взрослых, принимался вертеть цыгарку из махры. Пусть не подумают, часом, приятели, что он уж и затянуться не умеет. И затягивался так, что в глазах зеленело.
Потом его можно было видеть где-нибудь в центре толпы, когда он ходил перед товарищами на голове или, лежа где-нибудь в холодке, точил лясы насчет распущенности Софьи, насчет ее прежних наездов в степь с приятельницами и шампанами на чабанскую кашу и на голодную чабанскую любовь.
Получать продукты помогал Валерик. Разбираясь хорошо в весах, он и Данька учил, как надо за ними следить, чтоб кладовщики не обвешивали при выдаче.
На этот раз Валерик застал своего друга в мастерских, где непоседа-арбач, окруженный кузнецами, огромной кувалдой пробовал свою силу на наковальне.
— Будет, будет из него кузнец, — поблескивали зубами черные, как негры, кузнецы. — Три таких удара, а еще пальцы не отбил…
— Он уже и сейчас лягушку подкует… А вырастет, так подкует и саму Фальцфейниху…
Заметив товарища, Данько бросил молот и поспешил к нему. Валерик за эти дни посвежел, принарядился.
— Здорово, друг!
— Здравствуй, Данько!
Ребята радостно пожали друг другу руки.
— А я уже подумал, не загордился ли ты, чего доброго, там, в своем саду… Светлана не пришла?
— Она сказала, на шлях выйдет, когда в степь будешь ехать…
— Оно и лучше, что сюда не пришла… Мы тут, бывает, такое говорим, что девочке и слушать рано… А ты все поливаешь?
— Поливаем понемногу… Вот и сейчас бегу на водокачку узнать, в чем дело… Что-то не подают воду на башню, наверное, перевели на Внешние пруды…
Водокачка была тут же, за мастерскими, и ребята пошли к ней вместе.
— Ну, ты уже привык к своим… кораблям пустыня? — улыбнувшись, спросил Валерик, когда они проходили мимо верблюдов.
— Уже как шелковые… Ты знаешь, почему они ревели? Их надо солью каждый день кормить, а я не знал… Ох, и едят же! А пьют после этого — страх…
В это время на улице послышались крики, ругань. Ребята оглянулись. Два чеченца верхами гнали куда-то высокого старого крестьянина, который, защищаясь от нагаек, прикрывал лицо рукой.
— Оленчук!.. — воскликнул Данько. — Куда они его?
— За межу, наверное, — мрачно ответил Валерик, двигаясь дальше.
Возле водокачки внимание Данька привлекли два массивных цементных круга, стоявших рядом и поблескивавших на солнце огромными стеклянными колпаками.
— Что тут, в этих шеломах?
— А это же… колодцы водокачки.
— Колодцы… и под стеклянными шапками?
Валерик засмеялся.
— Тут, брат, вода — всему королева, и наряжают ее как королеву… Для нее в саду построили из кирпича вот ту красивую башню, увитую плющом, для нее — фонтаны, статуи, гроты… И тут, видишь, какими коронами увенчали ее…
Остановившись у одного из колпаков, Данько заглянул через стекло в колодец. Мрак! Вначале — солнце на круглых каменных стенах, а глубже — темень, железо, мазут, какие-то механизмы и, кажется, люди около них…