Таврия
Шрифт:
— Какие же мы с вами земляки? — удивился Федор. — У вас тут хутор и, наверняка, землишки десятин двести, а у меня торба блох там, на сеновале, лежит…
— Уж ты начнешь сразу… Это тебя, наверное, тот орловский научил… Ну чего ты с ним дружбу водишь, скажи мне, Федор? Что он тебе, брат или сват? Подумай, куда он тебя заведет? В острог да на каторгу, не иначе! Брось ты его, Федор, — зашептал над самым ухом Гаркуша, — добра тебе желаю, правой рукой, подгоняльщиком своим сделаю!..
— Эх, приказчик, приказчик, — презрительно усмехнулся Андрияка, ставя перед собой недоклепанную косу торчком. — Если ты за три копны куплен,
— Федор, дружба ваша…
Ой, лучше отойди, приказчик, пока не поздно, потому что, ей-богу, могу ударить за такие слова! А как я бью — ты уже должен бы знать!..
Положив косу на клепало, Андрияка ударил по ней молотком как будто и не сильно, как будто слегка, но сталь зазвенела на весь двор.
Больше Гаркуша не возвращался к этому разговору. Зато его придирчивость в следующие дни еще сильнее возросла. Приказчик давал теперь выход своей мести в штрафах, для которых в экономии не существовало никаких ограничений. По малейшему поводу — за сломанные грабли, за испорченную косу или за растоптанный кем-нибудь валик сена — Гаркуша рвал и метал. Штрафы посыпались на сезонников, как из мешка.
— Это он норовит, — объясняли батракам дворовые, — чтоб вы свои штрафы осенью, после срока, остались отрабатывать.
— А, дудки! — коротко ответила на это Вустя Яресько.
Единственной отрадой для батрацкой молодежи оставалась песня. Вечера настали светлые, лунные, вся степь торжественно серебрилась под мглистой лунной фатой. После работы на сеновал приходил с гармошкой молодой таборный машинист из матросов Леонид Бронников, тот самый, с которым орловец и Андрияка познакомились еще в Каховке на ярмарке, в гармошечных рядах, тот самый, который улыбнулся на берегу какой-то из криничанских девушек. По сердцу пришелся Леонид сезонникам, а особенно юным сезонницам: веселый, светловолосый, как солнце, с белыми бровями вразлет, как крылья чайки в полете.
О машинисте говорили как о человеке бывалом, грамотном, знающем себе цену. Еще подростком начав работать на торговых судах, он будто бы уже успел побывать в далеких плаваниях, но потом за какой-то пьяный дебош был списан с корабля и вот уже второй год глотает сажу на сухой суше, в Фальцфейновской степи возле паровика. На дебошира Бронников был совсем не похож. Всегда веселый, спокойный и сдержанный, он ни к кому зря не придирался и, казалось, был вполне доволен своим сухопутным положением. По сравнению с другими Бронников хорошо зарабатывал — профессия машиниста в южных экономиях считалась довольно дефицитной. Очевидно, помня об этом, Гаркуша никогда не осмеливался кричать на матроса, избегал стычек с ним, да и Бронников, в свою очередь, старался не подавать поводов к ссоре. Работа у него шла исправно, и, пользуясь славой хорошего машиниста, Бронников разрешал себе держаться на хуторе так, словно вообще не замечал приказчика, который к тому же совершенно ничего не понимал в паровиках.
На сеновале матроса встречали всегда с радостью. Особенно сдружились с ним два неразлучных побратима — Федор Андрияка и Прокошка-орловец, которым машинист пришелся по душе еще с Каховки.
О девушках уже и говорить нечего: не одной из них казалось, что матрос зачастил на сеновал ради нее, что, играя, подмигнул вчера вечером именно ей… Придет Леонид — и сразу исчезает дневная усталость, девушки уже готовы танцевать хоть до зари, успевай только поливать площадку панской водой, чтоб меньше пылило на гармониста! А он сидит в своей тельняшке, светлее луны, поморскому принаряженный, задумчивый, словно видит перед собой все те цейлоны и сингапуры, в которых побывал… Все в нем какое-то необычное, могучее, привлекательное, как сказка, как само синее море, никем из девушек до сих пор не виденное… Чего стоит хотя бы одно движение, когда матрос, откинувшись с красивой небрежностью, растягивает гармонь, властно ведя пестрые мехи через свою полосатую, как у молодого тигра, грудь и посылая их куда-то дальше вверх, за плечо! Ах, не знает матрос, что одним этим своим движением не цветистые мехи он растягивает, добывая чарующие звуки, душу девичью вытягивает из груди!
Порой просили его девушки:
— Расскажи нам, Леня, что-нибудь про море, про далекие края…
Улыбнется, посмотрит на небо, усыпанное звездами…
— Да… Немало довелось походить по морям, на разных бывал широтах… Но таких звезд, девушки, как в нашей Таврии, нигде видеть не приходилось…
— В самом деле, какие-то очень яркие, крупные, полные они здесь…
— Крупнее, чем где бы то ни было… А знаете почему? Воздух слишком сухой, испарений нет в атмосфере…
И все заглядятся на звезды, расцветшие в сухой небесной степи, притихнут, до тех пор, пока матросские пальцы снова не побегут по певучим ладам…
Стали в последнее время замечать девушки, что особенно часто заводит матрос любимые песни Вусти. Тишина стоит кругом, травы пахнут а ему все «по долинi вiтер вiє, а на горi жито половiє…». Тихо, задушевно, нежно вдруг начнет наливаться в лунной тишине матросское жито, как первая юношеская любовь. И уже не лунная ночь, а июньский полдень вдруг сверкнет вокруг золотыми нивами-разливами… А Вустя стоит в задумчивости, разгоряченная, взволнованная, ощущая трепет во всем теле и слушая, как нарастает нежная мелодия, потом незаметно и сама сольется с ней, подхватит еще нежнее, по-птичьи легко и естественно, и уже растет вместе с песней где-то над степью, над табором, долетая до самых звезд, действительно больших здесь, больших, чем где бы то ни было.
А в обеденную пору, когда девушки пьют, как горлинки, воду возле колодца, приходит матрос в саже от своего паровика и начинает щедро освящать сезонниц панской водой, выплескивая на них полные пригоршни из ведра. Вода холодная — девушки извиваются и пищат, хотя, собственно, извиваться и пищать должна одна только Вустя, потому что больше всего брызг летит на нее, — словно серебром осыпает ее матрос.
Вустя не остается в долгу: схватив ведро, она выплескивает всю воду на него, и матрос, ахнув, удирает, выкупанный, выгибая свою спину с плотно прилипшей тельняшкой, под которой яблоками ходят молодые мускулы.