Тайфун
Шрифт:
Однажды поздним вечером под заунывный шелест дождя и завывание пронизывающего ветра отец Сан собирался на свою ночную охоту. Едва он взял в руки нон, как хозяин лачуги, скрестив на груди руки, сказал:
— Не спешите, отец, сейчас к вам гости пожалуют…
— Какие гости? — удивленно спросил Сан. — Никто не знает, что я здесь живу.
— Из милиции гости, — спокойно сказал старик.
Сан побелел как полотно, потом трясущимися руками начал распихивать по карманам пачки денег, листовки, расписки. Выглянув из двери, он увидел в саду смутные очертания человеческой фигуры под деревом. Сан бросился к окну, хоть что-то пытаясь разглядеть в ночной тьме…
— Зря мечетесь, отец,
Ноги у Сана стали как ватные, он осел и повалился на кровать.
— Иуда проклятый, за сколько сребреников продал? — прохрипел священник, оглядываясь, словно затравленный зверь.
— Не за сребреники я вас, отец Сан, продал. Я человек верующий и религию уважаю. Но разве можно возлюбить человека, одевающего сутану, чтобы приносить простым людям страшное зло. Пока вы у меня жили, я многое про вас узнал: это ведь вы и ваши сообщники подбивали людей из кооперативов выходить, уничтожать рис на общественных полях, обманывать нас какими-то бумажками, за которые вы немалые деньги брали. Долго я на вас смотрел, прежде чем решился сказать про вас народу. Не хочу я укрывать врага моей деревни, всех честных людей. Вот так, отец Сан, говорите теперь обо мне, что хотите, мне все равно…
При обыске у Сана нашли около семисот донгов, двести незаполненных расписок, другие документы партии «Родина и Вера». Отпираться было бесполезно, и на допросе Сан рассказывал обо всем, называл имена, пытался преуменьшить свое значение в преступной деятельности церкви и свалить вину на других. Из его показаний работники прокуратуры поняли, что возглавила борьбу с народной властью церковь. Враги пытались сбить людей с верного пути, призывая на помощь и деву Марию, и господа бога, и всех святых. Стала ясна подстрекательская роль многочисленных религиозных обществ и организаций: именно их члены занимались вредительством, шантажировали людей, мешая им спокойно жить и трудиться…
Сестру Кхюен доставили в милицию через два часа после отца Сана. Она держала себя дерзко и вызывающе, заявила, что не станет отвечать на вопросы. Ей показали протокол допроса Сана, но и это не возымело действия. Она продолжала молчать. Дело Кхюен передали в суд. Уездное отделение федерации вьетнамских женщин направило к сестре Кхюен общественного защитника. Тридцатилетняя женщина маленького роста, худая, в простом черном платье, похожая на крестьянку, поначалу не произвела никакого впечатления на Кхюен. Когда защитница вошла в камеру, она с презрительной миной отвернулась к стене, даже не поздоровавшись. Однако подумав, Кхюен пришла к мысли, что если ей удастся завоевать поддержку этой защитницы, то на суде хоть один голос прозвучит за нее. Она достала платочек, вытерла несуществующие слезы и с кротким видом повернулась.
— Меня зовут Дам, я буду защищать вас на суде, — сказала женщина.
Потупясь, Кхюен нежным голоском проговорила:
— Я так благодарна вам за милосердие, проявленное ко мне в этот горестный час.
Дам чуть заметно улыбнулась.
— Скоро вы предстанете перед судом, и возможно, я смогу облегчить вашу участь, если вы, конечно, пожелаете быть со мной откровенной.
— Едва ли вам удастся вызволить меня из беды, коли меня считают преступницей. Тем не менее я вам очень признательна… Простите, если говорю невпопад и бессвязно… это все волнение… Мне кажется, вы кадровый работник?
Дам утвердительно кивнула головой.
— Тогда вам хорошо известны чувства человека, попавшего в тюрьму.
— Да, в пятьдесят первом я побывала во французских застенках.
— Скажите, неужели вы верили тогда в справедливость, верили в то, что вас поймут, будут к вам милосердны?
— Это было другое время: французы меня пытали, для них я была явным врагом, непримиримым и опасным.
— Вот видите, — прервала Кхюен, — наши судьбы схожи: я тоже враг, и это подтверждают показания отца Сана и другие свидетельства… Мне ли рассчитывать на снисхождение?..
— Вы неправы, — остановила ее Дам, — разве можно сравнивать ваше положение с моим, эту тюрьму и французскую?! За что боролись вы, я не хочу пока говорить, скажу о том, за что боролась я! — голос Дам неожиданно зазвенел. — Французы захватили деревню, где я жила с семьей, убили моего мужа, сожгли моего ребенка. Только чудом я осталась жива. После пережитого кошмара, естественно, я взялась за оружие и поклялась не выпускать винтовки из рук до тех пор, пока хоть один завоеватель останется на нашей земле. Я убивала их, меня не раз бросали в тюрьмы, но судьба оказалась благосклонной — сами видите, до сих пор я живу. В этой борьбе мне помогала вера в торжество справедливости, в мой народ, она давала мне силы переносить все лишения, страдания, несчастья. За что же боретесь вы, если только ночью, когда вас не видят честные люди, вы чувствуете себя в безопасности? Ведь вы понимаете, что поддержки в народе у вас нет, потому и прячетесь. И разве так вели бы вы себя, зная, что ваше дело правое? Нет! Кто вас поддерживал? Люди, которых вам удалось обмануть или запугать, да еще жалкая кучка хулиганов и отщепенцев, разве не так?
Кхюен молчала, не в силах возразить. Эта темная крестьянка оказалась умнее, чем она полагала. Кхюен сидела, потупив голову, а Дам, отпив глоток воды, продолжала говорить уже более спокойным тоном:
— Вы не отвечаете потому, что ответить вам нечего, потому, что избрали вы ложный путь, а признаться в этом не желаете.
Кхюен ответила, и в ее голосе впервые прозвучала искренность:
— Может быть, вы правы, и я действительно заплуталась на дорогах жизни… Да, знать, кончились мои дни… Спасибо за ваши мудрые слова…
— Не понимаю, почему вы, женщина молодая и умная, говорите такие слова. Впереди у вас целая жизнь! Никогда не поздно сделать правильные выводы, круто повернуть свою судьбу. Не поверю, что вы никогда не испытывали желания трудиться, как все нормальные люди. Кто мешает вам завести семью, стать матерью? Ваше будущее в ваших руках, не забывайте этого!..
Кхюен подняла голову и внимательно посмотрела в глаза Дам.
— Но я — монахиня!
Дам улыбнулась.
— Простите, я забыла. Вполне естественно, ведь не за религиозную деятельность вы попали сюда. Если религия не мешала вам бороться против своего народа, почему она будет препятствием для возвращения к честным людям?! Не думайте ради бога, что я уговариваю вас порвать с монашеством, выбирайте сами. Если вы решите остаться в лоне церкви, пусть ваши дела не расходятся с гражданским долгом. Среди людей верующих полным-полно патриотов. Так во Вьетнаме было с незапамятных времен. — Дам поднялась со скамьи. — Мне пора. Если вы откажетесь от защитника, можете защищать себя сами на суде. Хочу только напомнить: улики явно против вас, потому лучший способ защиты — чистосердечное признание вины и раскаяние. Хочу верить, что этот жизненный урок пойдет вам на пользу.
Через два дня Дам снова навестила свою подзащитную. С первого взгляда было видно, как она изменилась: исчезла дерзость, голос стал мягче, спокойнее. Кхюен поднялась и поздоровалась:
— Вы очень добры ко мне… Я не надеялась увидеть вас больше… — и, сказав эти слова, Кхюен расплакалась.
Дам, удивленная и взволнованная, молчала, а монахиня, несколько успокоившись, продолжала:
— В прошлый раз вы убеждали меня, что я могу вернуться к нормальной жизни. Неужели это правда? И вы мне поможете?