Тайна «Архелона» (Крик дельфина)
Шрифт:
Транзистор в изголовье вдруг пронзительно пискнул: «Пик-вик!» Флэгги привскочила, будто ее кольнули.
– Это Барни! Это его сигнал! Он возвращается! Слышишь?
– Совершенно исключено, - с олимпийским спокойствием откликнулся О’Грегори.
– Но это же он! Ты не знаешь! Мы с ним условились. Перед возвращением он даст сигнал. Он сам настроил приемник на свою волну…
– Сядь и выслушай внимательно.
– О’Грегори ласково, но властно привлек ее за плечи.
– Барни не вернется ни-ког-да… На «Архелоне» не грипп. Там лепра. Суперлепра, от которой нет и вряд ли в обозримом будущем появится противоядие. «Архелон» похоронен в океане заживо. Надеюсь, ты понимаешь, что все это не для широкого круга.
– Но сигнал! Ведь это же его сигнал! Я слышала его сама!
О’Грегори взглянул на шкалу транзистора.
– Моя дорогая, на этой же частоте у нас в базе работают радиовзрывные устройства… Совпадают не только мгновения, события и мысли. Совпадают и частоты радиоволн.
Барни выглянул в иллюминатор и убедился, что «Архелон» исчез, растаял, развеялся, как дурной сон, как кошмарное наваждение. Тогда он выбрался на твиндек и пустился в дикий радостный пляс. Барни подпрыгивал и орал детскую песню:
У Флэгги жил веселый гусь,Он знал все песни наизусть.Спляшем, Флэгги, спляшем!В сумерках на фарватере зажглись чьи-то ходовые огни. Барни ничуть не сомневался, что это буксир. Это была последняя радость, дарованная ему судьбой. Оператор на береговой станции нажал тангенту радиовзрывателя. Двести килограммов тротила, заложенного вдоль килевой коробки, взметнулись огненным смерчем…
МАЙОР О’ГРЕГОРИ ДЕЛАЕТ КАРЬЕРУ
О’Грегори любил запах свежих газет. Терпкий дух типографской краски приятно бодрил по утрам, как лосьон после бритья, как аромат закипающего кофе. У себя в коттедже он хозяйничал сам, и ни одна женщина, даже Флегги, не могла бы похвастаться, что сделала бы это лучше. О’Грегори был глубоко убежден, что пресловутая женская домовитость не выдерживает никакой критики, если мужчина со свойственным сильному полу рационализмом всерьез берется за домашние дела.
Едва он развернул «Атлантический курьер», как в глаза ударило: «Сто обреченных! Жена погребенного заживо обвиняет!». И портрет Флэгги чуть больше почтовой марки.
О’Грегори знал об обмороках только из медицинских учебников. Он мог поклясться, что теперь он пережил это состояние сам, не выпуская из рук ни газеты, ни кофейной чашки. Печатные строки вдруг резко почернели, и чернота расползлась по всей странице.
Весь день он пролежал дома, не найдя даже сил позвонить на службу. Его телефон молчал тоже, и О’Грегори дорого бы дал за чей-нибудь праздный звонок. От нехороших предчувствий спасался греческим коньяком и американскими детективами. Включил телевизор и тут же во весь экран увидел кислое лицо шефа. Шеф не то оправдывался, не то объяснял:
– … Для спасения больного экипажа мобилизованы лучшие научные силы страны. В микробиологическом центре ведутся интенсивные поиски эффективных лекарственных препаратов… О’Грегори переключил на другую программу. После конкурса усачей и строителей самого высокого карточного домика передали сообщение, что группа депутатов обратилась к морскому министру с запросом о дальнейшей судьбе «Архелона».
О’Грегори выключил телевизор, запил таблетку снотворного коньяком и лег спать. Уснуть удалось после долгих монотонных повторений: «Все обойдется… Все обойдется…» Он верил в аутотренинг. Ночью забренчали караванные колокольцы в прихожей. Майор медицины вышел в махровом халате, пошатываясь от сонной одури. Замочная скважина выходной двери источала в темень прихожей слабый желтый свет. Там, снаружи, стояли с карманными фонарями. О’Грегори не стал спрашивать, кто…
– Майор О’Грегори?
– спросил тот, который и в самом деле был с фонариком.
– Одевайтесь. Быстро!
Бар-Маттай поддернул желтые рукава и взялся за перо. С тех пор, как он начал «Неоапокалипсис», жизнь его на «Архелоне» обрела смысл и заточение в стальном склепе перестало страшить безысходностью. Бар-Маттай не знал, каким способом он передаст «Записки из преисподней» в мир живых. Пока это даже и не занимало его. Важно было успеть изложить на бумаге то, что должно было сказать человечеству с амвона-эшафота. Бар-Маттай, как и герой любимого романа, полагал, что рукописи не горят, а значит, и не тонут, не развеиваются в радиоактивный прах…
«Возлегшие в тишине проснутся в грохоте… Океан, веками кормивший миллиарды людей, заражен ныне черными коконами субмарин… Стрела, вонзенная в спину, да превратится в ангельское крыло…»
Старший помощник Рооп осторожно тронул Рейфлинта за плечо. Рейфлинт вздрогнул и проснулся. Не выключенные с вечера гидрофоны наполняли каюту вздохами глубин, попискивали рыбьими голосами.
– Господин коммодор, считаю своим долгом предупредить, что дальнейшее пребывание на глубине становится опасным.
– Что-нибудь с реактором?
– Хуже, сэр. Люди не хотят нести вахты. Вчера провалились на тридцать футов ниже предельной глубины. Теперь на рулях сижу сам. Матросы выходят из повиновения…
Рейфлинт щелкнул тумблером внутреннего телевидения.
Экран центрального отсека показал пустой интерьер. У контрольных приборов не было ни одного человека. В турбинном отсеке резались в карты. В жилом кормовом сливали спирт из противолодочных торпед.
Рейфлинт выключил пульт.
– Всплывайте! Будем ложиться в дрейф.
– Но режим скрытности, сэр… Наверху утро.
– Глубина под килем?
– Семь тысяч футов, сэр.
– Рооп, вы хотите, чтобы в скрытности мы переплюнули «Дрэгги»?
– Вас понял, сэр.
В цистернах «Архелона» заревел сжатый воздух.
Дверь квартиры Флэгги оставалась распахнутой до позднего вечера. Внизу у входа в подъезд поблескивала табличка с торопливой гравировкой: «Кураториум «Спасение «Архелона», 4-й этаж». Две комнаты Флэгги отвела под штаб-квартиру созданного ею кураториума. Конечно, во многом помог брат, корреспондент «Атлантического курьера», но инициатива призвать общественность страны на помощь экипажу несчастной субмарины принадлежала ей. Она и возглавила кураториум «Спасение «Архелона». Теперь в ее квартире не умолкал телефон, то и дело приезжали журналисты, адвокаты, врачи, священники. В кураториум вступил и президент микробиологического или даже просто обнадеживающего о ходе работ над «антилеприном» сообщить он не мог.