Тайна брига «Меркурий»
Шрифт:
Друзья засиживались допоздна в обсерватории, а потом долго гуляли по городу. Они любили ходить по бульвару вдоль Ингула или по главной улице. Теплыми летними вечерами здесь собиралось все местное общество. Знакомые и незнакомые барышни заглядывались на красавца мичмана
— Вашему брату, моряку, и старость нипочем, — сказал однажды Карл. — Грейг — ходячие мощи, а туда же, завел красотку.
— Так это правда? — удивился Володя. — Наш Алексей Самуилович?
— Он самый. Командующий Черноморским флотом, николаевский севастопольский военный губернатор Алексей Самуилович Грейг.
— Оно, конечно, это его личное дело, да зачем же тогда разыгрывать из себя такого святошу? — возмутился Даль.
— Да Домик ей купил на главной улице.
В этот вечер они больше не говорили об адмирале,
— Здорово, брат! Дай-ка я перепишу.
Через три дня стихотворение повторял весь город. Встречаясь на улице, люди спрашивали друг друга: «Слыхали?»
Дошли стихи и до Грейга Адмирал рассвирепел, его чуть не хватил удар. Он приказал немедленно выяснить имя автора.
Кому же писать стихи, как не «сочинителю»? К Далю пришли с обыском, но ничего не нашли. Мать, провожая полицмейстера, который перерыл у нее весь дом, чтобы унизить его, ткнула ногой в ящик комода, где лежала старая обувь, и сказала:
— Тут еще не искали.
— Что ж, поищем, — ответил полицмейстер.
И можно себе представить ужас бедной женщины, когда он вытащил из ящика случайно завалившийся туда черновик злополучной эпиграммы, написанный рукой ее сына.
В сентябре 1823 года по приказанию Грейга Даля арестовали. Адмирал Грейг предал Даля военному суду. Год тянулось дело Владимира Ивановича. Его замучили бесконечными допросами, а затем разжаловали в матросы «за сочинение пасквилей».
В судебном деле на мичмана Даля № 26 имеется 53 документа на 85 листах. Вот что там значится: «В ночь с 19-го на 20-е апреля 1823 года в разных частях города кто-то расклеил анонимные стихи, которые взбудоражили николаевских жителей, но на следующий же день они были сняты полицией.
С дозволения начальства Профессор Мараки сим объявляет, Что он бесподобный содержит трактир, Причем всенароднейше напоминает Он сброду, носящему флотский мундир, Что теща его есть давно уж подруга Той польки, что годика три назад Приехала, взявши какой-то подряд. Затем он советует жителям Буга Как можно почаще его навещать, Иначе, он всем, что есть свято, клянется, Подрядчица скоро до них доберется».Стихотворение Даля было не в бровь, а в глаз, потому что ярость Грейга была неописуемой. Куда подевалась маска европейского либерала! Наверное, если бы Даля можно было повесить, то Грейг это проделал бы с преогромным удовольствием. Но Даль был дворянином, и его надо было судить. Грейг и здесь требовал от судей немыслимого — лишить Даля чина и записать в матросы! Морской аудиторский комитет не утвердил приговор Грейга, признав достаточным пребывание Даля под арестом и судом в течение восьми (!) месяцев. Мичмана тут же перевели с Черного моря на Балтику. Однако было очевидно, что мстительный Грейг и его «подрядчица» доберутся до Даля и там. Для молодого офицера выход был один — подавать в отставку, и как можно быстрее.
Современный грейгофил Ю.С. Крючков в своей книге «На грани веков» пишет: «Стишки эти не выдерживали никакой критики с точки зрения стиля, формы, рифмы, грамматики и прочих тонкостей поэзии, да и не в этом дело. Главное — их нравственная (вернее, безнравственная) сторона. Они оскорбили не только Мараки и всех моряков, но бросили неприличную тень на жену Грейга Юлию Михайловну. Намек был слишком прозрачным: год появления в Николаеве, национальность (Юлия после первого замужества, как мы помним, выдавала себя за польку), покровительство трактирщице, подрядчица, сила Юлии и власть и т.д. Прижатый уликами Даль, однако, не растерялся и заявил, что он этот пасквиль не писал, а раз стишки написаны от имени Мараки, то он, очевидно, их и написал. Следуя букве и духу закона, полиция вызвала на дознание учителя (профессора) итальянского языка в Николаевской штурманской роте (училище) — губернского секретаря Александра Данжело Мараки. Учитель дал расписку, что он не сочинял (сам на себя) пасквиль, случайное — они куплены в одной и той же лавке и т.д. На предъявленный в качестве обвинения его собственный пасквиль Даль возразил совсем уж оригинально: первый пасквиль он не писал и, возмущенный его содержанием, якобы выступил в защиту оскорбленного Мараки, написав “Антикритику”. Трудно сказать, чего тут больше, наивного нахальства или самоуверенной наглости. Как видим, Даль лицемерил и в приведенной выше автобиографии, заявив, что он не писал пасквиль, что не было названо ни одного имени, что в стишках он касался только “городских властей”, что без всяких доказательств он был привлечен к суду. Однако, почему все же в конце автобиографии он признает свой “проступок”, достойный наказания? Одно из двух: или виноват, тогда наказан за дело, а если не виноват, тогда как же понимать признание за собой “проступка”, за который Даль, по его же словам, “пострадал довольно”? Видимо, Даль, запутывая в своей автобиографии дело, все же не мог отречься совсем от того, что было на самом деле. А была далеко не “шалость”».
В конце концов, Даль сознался лишь в том, что его авторству принадлежит стих, написанный в защиту преподавателя итальянского языка в штурманской роте Мараки. Вот этот стих:
Без дозволения начальства Антикритика Дурак, как Мараки над ним забавлялся, Марая Мараку, он сам замарался На всех, как Мараки пасквили писать. Ума хоть не станет, бумаги читать. Та полька — не полька, а Лейка жидовка, Сатирик в герольдии знать не служил: Сестра ее, мать — такие торговки. Подрядами ставят, чем Бог наградил. В таком-то местечке меня уверяли. Что Лейку прогнали и высекли там, Я право же, верю, из зависти лгали: Наш битого мяса не любит и сам!Стихотворение отчаянно смелое, ставящее все точки над «и». Что же могло подвигнуть молодого мичмана к такому отчаянному шагу, как открытое и прямое обвинение грейговской клике. По-мальчишески нелепо? Возможно, да! Но что еще мог сделать мичман? Он вышел на бой с кликой с открытым забралом и уже только за это достоин нашей памяти.
В течение нескольких месяцев суд под председательством вице-адмирала Языкова добивался признания мичманом Далем своей вины за стихи. Языковым были составлен лист вопросов к арестованному мичману. Этот лист сохранился. Вот перечень изложенных на нем вопросов:
«1-й. Где и у кого видал он сочиненный пасквиль, противу которого сделал он возражение, соображаясь во всех словах оного, в своей им так называемой “Антикритике”, ибо Комиссии суда известно, что все листы, приклеенные по разным частям города, были на другой же день Николаевскою градскою полициею со всех мест оторваны, следовательно, ни у кого оного пасквиля не долженствовало оставаться.
2-й. На кого он относит слово: “та полька не полька, а Лейка жидовка”; и почему он мог знать мысль сочинителя, на кого он именно разумел называть полькой, какая именно ее сестра и мать “такие торговки, подрядами ставят, что Бог подарил”.
3-й. В каком местечке, кто и при ком именно его “уверяли, что Лейку прогнали и высекли там” и почему он может ссылаться на г. полицмейстера насчет написанного им в его “Антикритике”: “Та полька не полька, а Лейка жидовка”, тогда как Комиссия спрашивала его о сем, а ни кого другого, зная, что он верно известен о сей женщине, потому что пасквиль был написан прежде, чем он у него взят».
Несмотря на почти ежедневные допросы и моральное давление, Даль категорически отказался дать показания. Почти через месяц мичман официально заявил: «О женщине Лейке произносил слова в присутственном месте г. полицмейстер Федоров, который показал, что ему известно, о какой именно женщине в приклеенном пасквиле речь идет…»