Тайна декабриста. Сборник повестей

Шагурин Николай Яковлевич

В процессе расследования уголовного дела неизменно встают одни и те же вопросы: Что? Кто? Где? Когда? Зачем? Как? Чернобровину казалось, что он ответил на большинство из них, за исключением пока вопроса “кто?”.

* * *

— Все? — спросил Максимов.

— Все, товарищ полковник! — не без самодовольства заключил старший лейтенант.

— Плохо! — хладнокровно подытожил полковник.

2. Версия старшего лейтенанта

Чернобровина и поправки полковника Максимова

Они сидели друг против друга полковник Максимов и старший лейтенант Чернобровин, очень светлый блондин. Высокий, полный, осанистый, он походил скорее на инженера или хозяйственника Максимов, человек отнюдь не худой и крепко сбитый, рядом с подчиненным выглядел подростком, хотя и был много старше Чернобровина. Лицо у полковника было красное, с тонкими, словно иглой намеченными, морщинами у глаз — небольших, с хитрецой.

Максимов отложил фотографии, сделанные “по горячему следу”, план места происшествия и крепко потер ладонью наголо обритое темя.

— Плохо, Вадим Николаевич.

— Что именно, Ефим Антонович?

— Все, Вадим Николаевич. Признайтесь, вам думается, будто все уже совершенно ясно, вы ответили на все вопросы, кроме одного — “кто?”. И остается сделать еще небольшое усилие, чтобы протянуть руку и взять этого “кто”. Правда?

“Ах, умница!” — уважительно подумал Чернобровин. Глаза с хитринкой прочитали, казалось, его мысли. Но он не отвел взгляда, а, кивнув головой, сознался:

— Правда, Ефим Антонович. Думаю так.

— Ну вот. А ведь следствие на первом этаже было проведено поверхностно, отсюда и тупичок. Зачем, например, Ковальчук спускалась в зал ночью?

— За архивными документами.

— Для чего?

— Для своей научной работы.

— А какие именно документы ей были нужны?

— Те, которые находились в папке.

— Нет, вы назовите, какие именно документы, о чем в них идет речь, к чему они относятся?

Чернобровин еле заметно пожал плечами.

— Мне кажется, что содержание этих бумаг, очень старинных, не имеет никакого отношения к попытке ограбить музей и ранению Ковальчук. Не явись она — все, вероятно, ограничилось бы кражей вещей из “бурмистерского клада”.

— “Кажется!”, “Вероятно!” — нахмурился Максимов — А вы уверены, что грабитель ставил своей целью похитить именно эти вещи?

— Вывод напрашивается сам собой. В зале больше не было ничего ценного — с рыночной точки зрения.

— Эх, Вадим Николаевич, Вадим Николаевич! — покачал головой Максимов. — Судебным органам нужны не ваши мнения, не ваши предположения и даже не ваши убеждения по данному делу. Судебным органам нужны доказательства. А они могут появиться только в результате глубокого и всестороннего расследования. Вы должны взять на учет все обстоятельства, пусть даже далекие от существа дела. Они могут пролить свет на происшествие и выявить личность преступника. У вас есть версия, весьма правдоподобная и потому соблазнительная. Но увлечься ею опасно именно потому, что она сама валится в руки. Из хозяина версии вы становитесь ее рабом… Вы сами ставите себе рамки и в них затискиваете факты и детали, которые вам подходят, а что не подходит — оставляете без внимания…

Чернобровин сидел пунцовый. А Максимов, стиснув пальцами правой руки подбородок, молча и внимательно глядел на подчиненного и думал о том, как много раз в молодости, в начале своего почетного, но трудного служебного пути, некоторые дела казались и ему вот такими же простыми. И как потом, когда пробовал копнуть поглубже, находил и взвешивал дополнительные детали, “простое”, “незамысловатое” дело иной раз оказывалось большим, серьезным и запутанным.

У Максимова с Чернобровиным сложились своеобразные отношения. Когда лейтенант встретился с полковником впервые, Максимов — всегда чисто выбритый, в безупречно отутюженном кителе, всегда ровный, сдержанно-приветливый в обращении, произвел на Чернобровина впечатление завзятого, примерного служаки, не более. Под этим первым впечатлением подумалось тогда: “Застегнут на все пуговицы — и китель, и физиономия…”. Но через недолгое время увидел он в начальнике человека даровитого, начитанного, по-своему сердечного, очень требовательного, но справедливого и всегда готового поделиться опытом. За долгие годы работы — сначала в ЧК, затем в милиции — Максимов воспитал целую плеяду отличных работников следствия и розыска, о которых с похвалой говорили: “максимовская школа”.

Полковник втайне симпатизировал напористому, живому, влюбленному в свое дело Чернобровину и считал его своим учеником. Правда, старший лейтенант был порой поспешен в выводах, но это от молодости, это пройдет. И вот еще: самолюбив очень, А на помощь ему сейчас прийти надо, прийти тактично. Оценку, пусть суровую, его первым шагам в этом деле Максимов уже дал, теперь необходимы помощь и предметный урок.

— Давайте-ка съездим в музей, — сказал полковник, вставая и снимая с крючка фуражку. — Надеюсь, там все сохранено в надлежащем виде?

— Да, зал опечатан, — ответил Чернобровин. Максимов поднял трубку телефона:

— Машину к подъезду!

* * *

Максимова и Чернобровина встретила седая, представительная женщина — директор музея Софья Дмитриевна Гольдман. Прежде всего она осведомилась о состоянии здоровья Ковальчук. Полковник час назад разговаривал с судебно-медицинским экспертом и мог сообщить свежие и подробные сведения. Оказалось, что рана сама по себе не так уж страшна. Хуже, что в результате травмы черепа вышли из строя важные центры мозга, ведающие слухом и речью. Сознание понемногу возвращалось к потерпевшей, но она пока ничего не слышала и не могла говорить.

— Бедная, бедная! — Гольдман приложила к глазам платок. — Какое несчастье! Такая скромная, милая, способная женщина…

Максимов и Чернобровин направились в зал. Старший лейтенант разрезал шпагат, соединяющий печати, и распахнул дверь. Полковник, остановившись, долгим взглядом как бы вбирал в себя общий вид зала: простенки меж окон, увешанные ратными доспехами, огромную карту на противоположной стене, где был показан путь русских казаков к Тихому океану, витрину, шкафы… Все находилось в том положении, в каком было оставлено накануне. Кровавая лужа зловеще чернела на полу. В воздухе стоял специфический запах дуста. Чернобровин подошел к окну и ахнул: на подоконнике, рядом со вчерашними грязными отпечатками галошных подошв, обозначался кровавый след, которого раньше не было. След, как и первые два, являлся отпечатком галошной подошвы, но те два были обращены носками в зал, а этот — наружу, в сторону улицы. Старший лейтенант дернул окно, оно отворилось. А ведь Чернобровин хорошо помнил, что накануне, перед уходом, сам проверил все шпингалеты!

— Ефим Антонович! — сдавленным голосом сказал старший лейтенант, — В комнату входили после опечатания…

Проверили печати. Так как вчера у Чернобровина не оказалось с собой сургуча, он пустил в ход пластилин. Сейчас даже невооруженному глазу было видно, что кто-то выдернул шпагат из пластилина, а затем вложил его обратно и грубо замаскировал нарушение печати.

Вызвали Кирюхина. Сторож, бледный как полотно, уверял, что за ночь три раза проверял печати — все было цело. И в то же время не оставалось никаких сомнений: уже после отъезда следственных работников некто в галошах № 11 снова проник в зал, открыл окно и вылез на улицу. Уходя, он оступился в кровавую лужу, но второпях не заметил этого. Значит, преступник оставался в музее до конца суматохи, связанной со следствием. Но каким образом он сумел снова опечатать за собой двери с наружной стороны?