Тайна дела No 963
Шрифт:
Алекс почти не изменился: поджарый, крепкий, уверенный в себе, может быть, лицо стало еще суше, выдубленная солнцем и ветром кожа туго обтягивала скулы, да, наверное, еще волосы - они слегка поседели.
– Алекс, - сказал я, и в голосе моем прорвалась с трудом сдерживаемая радость.
– Мистер Романько...
– Алекс улыбался одними глазами, но эти задорные искорки, светившиеся в темных глубоких впадинах глаз, говорили мне куда больше тысячи самых выспренных слов.
– Никогда не думал, что встретимся... Столько лет и столько границ, разделявших нас...
Пока "Чайка" неслась по пустынным улицам, мы молчали, словно
В подъезде старинного дома, "изготовления 1901 года", на счастье, не оказалось света, и я мог без стыда провести Алекса на второй этаж мимо ужасной стены, в выбоинах и рыжих потеках, оставшихся от прошлогодней катастрофы, когда прорвало трубу с горячей водой, да так и не отремонтированной нашими коммунальными службами, хотя, признаюсь честно, использовал даже свое служебное положение, чтоб надавить на деятелей из райисполкома. Но воз и ныне там...
Подсвечивая блеклым огоньком разумовской зажигалки, мы поднялись на третий этаж, и дверь открыла Натали. Она немного растерялась, обнаружив рядом со мной незнакомца в светло-голубом, отлично сшитом костюме и в ослепительно белой рубашке с темно-вишневым строгим галстуком.
– Это мистер Разумовский, - представил я гостя жене, и Алекс как-то просто, без неловкости, обычно возникающей в таких случаях, искренне поцеловал руку Натали и сказал:
– Алекс Разумовский. Я рад, что у Олега такая прелестная жена.
– Ты мне не порть, не порть жену, - возмутился я.
– Испортить, Олег, можно лишь то, что плохо. Хорошее - никогда не портится.
Мы вошли в кабинет с высоким венецианским окном, выходившим на горком партии; я шутил, что живу под недремным оком комиссии партконтроля (окно гляделось прямо в кабинет председателя комиссии, крепкого, серьезного мужика по имени Владимир Ильич, и он однажды спас меня от разгрома, который пытался учинить другой партбосс). Алекс осматривался, впитывая новую для него обстановку, ведь вещи - лучший компас по запутанным лабиринтам человеческой души.
Наташка унеслась на кухню, а я без лишних слов полез в бар. Бутылка "Ахтамар", хранившаяся давным-давно, показалась мне самым подходящим напитком.
– Можешь не беспокоиться, - сказал Алекс.
– Я не пью.
– Вообще?
– удивился я, помня, как лихо расправлялся Алекс с напитками, когда мы встречались в Лондоне.
– Видишь ли, Олег, увлекся я конным спортом. Всерьез. В Киев приехал состязаться.
– Погоди, погоди, ты собираешься выступать на Кубке?
– дошло до меня. Я вспомнил, что завтра на трассе за Выставкой, в районе Феофании, начинаются международные состязания. Но в конях я разбирался слабо и потому аккредитовал не себя, а Гришу Каневского. Тихого, пожилого репортера, работавшего в моем отделе на договоре.
– Верно. Надеюсь, ты придешь?
– Теперь-то уж без сомнения, хоть в этом виде спорта - полный профан.
– Там особых знаний не требуется, это - скачка по пересеченной местности с преодолением препятствий. У вас тут есть кое-что интересное, во всяком случае, в Англии помнят, что именно в Киеве принцесса Анна едва не сломала себе голову на чемпионате Европы. Герцог Эдинбургский, ее отец и муж королевы, когда заходила речь о Киеве, возводил глаза к небу и непременно говорил: "Там супер-трасса, каких больше нет в мире. Кто там победит, тот может быть спокоен даже за
– Не собираешься ли ты на Игры в Сеул?
– Собираюсь, - просто ответил Алекс.
– Хочу видеть Игры, потянуло на старости лет. Как сказала одна близкая подруга: "Вы, сэр, ищете раскаленные уголья в костре, где помимо пепла - ничего". Но... словом, я доказал ей, что она искренне заблуждается, и потому я прощаю ей этот выпад.
– Алекс снова рассмеялся, порывисто взял меня за руку и крепко (ого силища-то какая!) сжал. Мне передалось его возбуждение, его идущая из души чистая и незамутненная радость - радость встречи.
– Значит, мы увидимся еще и в Сеуле, я собираюсь на Игры.
– Олег, да это просто чудесно! Никогда бы не подумал, что так разволнуюсь здесь, в Киеве, городе, где я никогда не был, но он уже стал мне родным...
Вошла Натали с полным подносом.
– За встречу!
– произнес я.
– За встречу!
– повторил Алекс Разумовский и пригубил пузатый бокальчик с коньяком, и сразу же отставил его подальше, давая этим понять, что на сегодня вполне достаточно.
– Мой конь не переносит малейшего запаха спиртного. Я тоже с некоторых пор не люблю себя, когда от меня несет спиртным. Но, милая Натали, вы позволите так обращаться к вам? Спасибо! Сразу оговорюсь, что в анахореты записываться даже нынче не собираюсь. Просто всему свое время, не так ли?
– Конечно, Алекс. Вы разрешите мне обращаться к вам по имени?
– в тон ему спросила Натали.
– Буду счастлив.
Мы, как водится, принялись вспоминать старых друзей, ту мою лондонскую зиму, рассказывать о себе исподволь, чтоб помочь войти в свой сегодняшний мир без недомолвок и неясностей. Алекс не скрывал, что по-прежнему не женат, холост ("не могу даже представить, чтоб рядом была одна и та же женщина"), все свободное время проводит на ипподромах ("лошадь, она требует больше внимания, чем жена, ее нельзя обмануть и потом попросить прощения"), живет по-прежнему в Лондоне ("я могу себе позволить все, но излишества меня раздражают, а я стараюсь сохранить философское спокойствие - это единственное, что стоит ценить"). Мы вспомнили Диму Зотова и его печальный, трагический конец, Люлю, темноглазую гречанку, попавшую после гибели мужа в психиатрическую клинику. Алекс и намеком не дал понять, что знает о моих приключениях трехлетней давности, и я не счел нужным скрывать их от него. Разумовский действительно не слышал ничего ("я давно не читаю наших газет и почти не включаю телевизор, разве что репортажи со скачек, не люблю лжи и подлости, а ими пропитаны все средства массовой информации, прости"). Мой рассказ он слушал внимательно, задавая иногда уточняющие вопросы. Недавние события в Вене встревожили его.
– Держись от этой истории подальше, Олег, - посоветовал он.
– Поверь мне, я крутился в той среде, ты знаешь, лучше обойти их стороной.
– Кто-то должен, Алекс, начать... Люди должны объединиться, иначе, иначе мы потеряем так много в нашей сути, что последствия могут быть самыми ужасными.
– Я - эгоист, - прямо сказал Алекс.
– Моя рубаха ближе к телу. Извини.
Мы еще долго говорили, потом я провел Алекса в "Днепр". Но перед этим Разумовский попросил сводить его на Владимирскую горку, он постоял у края обрыва, за которым начинались заднепровские дали, помолчал.