Тайна гибели линкора «Новороссийск»

Черкашин Николай

Катер держал курс на Аполлоновку. По правому борту проплыл Павловский мысок с обелиском эсминцу «Свободный». Затем потянулась длинная серая стенка Госпитальной набережной, и сердце мое тревожно заныло. Где-то здесь… Быть может, он стоял вот на этой якорной бочке… Нет, ту, № 3, линкоровскую, убрали, а новую поставили чуть мористее. И все-таки «Новороссийск» стоял где-то здесь. Возможно, мы даже проходим сейчас над его срезанными водолазами мачтами, в рубках которых, засосанных глубоко в ил, покоятся кости матросов, так и не покинувших свои боевые посты.

«Морской трамвайчик» шел над не известной никому подводной братской могилой…

Ладонь

курсанта осторожно блуждала по обнаженной талии своей прекрасной спутницы. Богатырь в капитанском кепи плюхнул в воду пустую бутылочку. Девицы выщелкнули за борт фильтры докуренных сигарет. «Шарп» источал сладчайшее:

«Феличита, феличита-а!..»

И тут до меня дошло. Они же ничего не знают! Они все еще ничего не знают! Никто из них даже не догадывается, что в этих зеленоватых волнах, в каких-нибудь ста метрах от берега, произошла самая смертоносная из всех морских катастроф, какие случались когда-либо в нашем Отечестве.

Автограф смерти, или Время черных фуражек

29 октября 1955 года в 01 час 30 минут 46 секунд самописцы Крымской сейсмостанции прочертили на ленте неровные всплески. Чуткие приборы зафиксировали сотрясение почвы в районе Севастополя. Дежурный по станции решил, что это обычный подземный толчок. Откуда ему было знать, что на ленте остался автограф смерти, что эта нервная зубчатка – последняя кардиограмма двухсот остановившихся сердец, что на внутреннем рейде Севастополя под килем флагманского корабля Черноморского флота линкора «Новороссийск» рванул неимоверной силы взрыв, насквозь пробивший восемь палуб – из них три бронированные? Огненный смерч прорвался через многоэтажье кубриков – в каждом в три яруса спали в подвесных койках матросы, – выхлестнул из стального кратера, разворотил верхнюю палубу от борта до борта и взлетел на высоту фок-мачты.

Часовой у гюйсштока (он стоял на самом кончике линкоровского носа) был подхвачен вихрем взрыва и выброшен далеко в море. По счастью, он остался жив.

Сквозь гигантскую пробоину в носу (потом подсчитают ее площадь и ахнут – полтораста квадратных метров) в корпус линкора, бурля и клокоча, ринулась холодная осенняя вода, густевшая от ила и матросской крови. На «Новороссийске» сыграли боевую тревогу. Сначала ударили в рынду, потом, когда запустили аварийные дизель-генераторы, затрезвонили колокола громкого боя. Немного спустя по кораблю объявили аварийную тревогу.

* * *

Я держу в руках обрывок ленты с сейсмозаписью взрыва. Кто-то ее сохранил и принес в редакцию газеты «Слава Севастополя». Я всматриваюсь в пляску линий, будто по ней можно разгадать тайну взрыва, будто вот-вот, еще мгновенье, и тесно сжатые пружины отметок развернутся в слова, и тогда я прочту всю страшную скорбную и героическую хронику той последней ночи погибшего линкора. Нет, на ленте только то, что начертали бесстрастные самописцы взрыв. Дописать все остальное предстоит моему перу. Смогу ли, сумею? Не уведет ли подлая привычка в сторону от сути, скругляя углы и смягчая жестокую правду? Не толкнет ли под локоть в самый ответственный миг внутренний цензор, трусливо затаившийся в потемках души?

Боже, сколько же глаз будет следить за моим пером – взыскующих, сочувствующих, ненавидящих, умоляющих, требующих… Ведь все это было так недавно, и тысячи людей,

переживших «Новороссийск», будут судить мои строки неподкупным судом совести.

Я с надеждой вглядываюсь в косокрышие домики Аполлоновки, прилепившиеся к старинному акведуку. Там, там живет человек, с которого я начну эту трудную повесть, у которого попрошу взаймы толику его великого мужества. Иван Иванович Кичкарюк, бывший сельский кузнец, старшина 2-й статьи в инвалидной отставке, некогда вертикальный наводчик зенитного автомата на линкоре «Новороссийск», ныне аполлоновский рыбак. Избранник судьбы, он единственный, кто остался в живых, из сотен попавших в сердцевину сверхмощного взрыва. Огненный вулкан выбросил его, спящего, вместе с койкой и куском палубы далеко в море…

Аполлоновка – кусочек Неаполя или Ливорно, вкрапленный в тело Севастополя. Амфитеатр красночерепичных беленых рыбацких лачуг пересекает массивная аркада древнего водовода, сложенного отнюдь не рабами Рима, а матросами адмирала Лазарева, дабы шла питьевая вода в морской госпиталь, расположенный на берегу бухты. Люди здесь живут простые – рыбаки, яличники, фуражечники, водолазы, боцманы, рабочие Морзавода. Народ по-южному горячий, отчего Аполлоновка издавна снискала себе славу слободы удалой, бесшабашной, чуть ли не разбойной.

Я с ужасом посмотрел, как аполлоновские мальчишки ныряют под винты отходящего катера – такой у них тут жутковатый спорт, – и отправился на поиски дома Кичкарюка. По счастью, хозяин случился поблизости – подкрашивал на шлюпочном причале железный трап. Доброе усталое лицо, крепкая ладонь с обрубками пальцев. Армейские шаровары, заправленные в сапоги, тельняшка. Прихрамывая, Иван Иванович повел меня к себе. Мы взобрались на железнодорожную насыпь, прошли по путям шагов полтораста, пролезли в пролом госпитальной стены и вскоре оказались в небольшом домике, затерявшемся в колючих зарослях у самой железной дороги. Половина домика была отведена под госпитальный склад; в другой половине и квартировал бывший старшина со своей семьей…

В тот предвыходной октябрьский вечер старшина 2-й статьи Иван Кичкарюк сошел на берег, в свое, сам того не зная, последнее увольнение. Сошел с дружком Иваном Рязановым, старшиной из службы снабжения. И тот не чуял последнего часа. (Как уйдет он по боевой тревоге в свой склад, так и найдут его там водолазы…)

В конце октября осень в Севастополе только начинает пробовать свои краски: чуть мазнет охрой по кронам каштанов, да почернеет и без того черная, переспелая ягода-ежевика. Есть еще одна верная примета: флотский люд поменяет беловерхие бескозырки на черные. Октябрь – время черных фуражек на флоте…

За пять лет срочной службы Иван Кичкарюк так и не сыскал себе подругу в Севастополе. Не то чтоб девчат не было – немало их приехало заново отстраивать город. Не то чтоб фигурой не вышел – стати бывшему кузнецу не занимать было. А вот сколько танцплощадок обошел – и на Историческом бульваре, и на Матросском, и на Корабельной стороне, – а ни одна из девушек так и не приглянулась. На линкор вернулись с последним баркасом, в первом часу ночи. Покурили на баке, проверили дневальных: старослужащие блюли порядок на корабле не по долгу – по совести. Жил Иван в первом кубрике. Койки-гамаки висели здесь в три яруса. На самых верхних спали молодые матросы, на нижних – те, кто служил по пятому году. Койка Кичкарюка висела в среднем ярусе. В нее он и забрался. Уснул быстро под привычный хор храпунов…