Тайна и кровь
Шрифт:
I. На другой день после убийства английского офицера
Накануне убили английского офицера. Его труп был найден на одной из петроградских улиц. Видимо, никто не хотел скрывать этой смерти, а она была явно насильственной. Оказалось, что убитый английский офицер служил в иностранной контрразведке. Об этом и шел разговор в кабинете адвоката Любарского.
К нему я попал в первый раз. Впрочем, мы были давними знакомыми, и его приглашение мне не могло показаться неожиданностью. Знал я и трех других его гостей.
Один, высокий и полный гражданский инженер, был его шурином.
Но одного из присутствующих я не знал. Мне не приходилось его встречать ни в знакомых домах, ни в театрах, ни на улице. Сначала я не обратил на него внимания. Может быть, потому, что он сидел в темном углу большого кожаного дивана и почти все время молчал.
Уже только тогда, когда зажгли лампы, я всмотрелся в его черты. В первую же минуту даже для поверхностного взгляда стало ясно, что он очень нервен. Левый мускул его лица подергивался, чуть-чуть дрожали руки, и во всей фигуре чувствовалась какая-то внутренняя борьба, то усиленное напряжение, которое должны делать над собой люди, привыкшие собою управлять, побеждать свою глубокую тревогу, выращивать и воспитывать нелегкие приемы внешнего спокойствия и скрытности.
Разговор шел об убитом англичанине, и об этом сейчас писали все газеты. Его имя было знакомо Любарскому. По-видимому, он что-то знал и об его деятельности. Во всяком случае, никто из нас не сомневался в том, что убитый был, действительно, контрразведчик.
Пуская из-под седеющих усов дым сигары, глубоко вместившись в глубину стеганого кожаного кресла, заложив ногу на ногу и смотря куда-то в потолок, сутулый ex– адвокат говорил:
— А все-таки это замечательно… Удивительный человек! Да и вообще: какой нужен характер, чтобы решиться на такую работу. Вы только подумайте: избрать себе постоянной профессией разведку! Что хотите, но для этого нужно быть каким-то сверхчеловеком…
— Ну, сел на любимого конька, — расплываясь в доброй, дружеской улыбке, сказал Любарский и провел рукой по своей большой голове, подстриженной бобриком и оттого похожей на щетку. — Какое тут сверхчеловечество! Просто специальность. Да и мало ли опасных профессий? Если рассуждать так, как ты, то всякий храбрый солдат тоже, пожалуй, окажется Uebermench'oм.
— Но какое же сравнение! У солдата — открытая работа: в руках — оружие, сверху — приказ, сзади — подмога, впереди — враг, в результате — победа или проигрыш, все просто. Нет, это совсем другое дело. Солдат — миллионы. Но когда же ты видел живого контр-разведчика?
При этих словах Любарский вдруг захохотал, ударил себя ладонью по колену и с какой-то странной, торжествующей радостью воскликнул:
— Да не только я, но и ты собственными глазами видел и говорил с настоящим, испытанным представителем этой «сверхчеловеческой» профессии.
Я невольно взглянул в тот угол дивана, где сидел новый для меня в этом обществе человек.
— Ну, что там таиться от своих! В этом кабинете секретов нет: Михаил Иванович на это дело ухлопал много жизни и много сил…
Мы все еще раз взглянули в сторону Михаила Ивановича. Он передернул
— Да, немало…
— Что же вы скажете, Михаил Иванович? Сверхчеловеческая это работа или нет?
— Как сказать… По затрате нервных сил, пожалуй, и сверхчеловеческая.
Он произнес это медленно, его голос звучал глухо и твердо и голубые глаза казались серо-стальными.
«А ведь ты можешь задушить» — мелькнуло у меня в голове. В ту же минуту он взглянул на меня, и мне внезапно показалось, будто его глаза сказали:
«Конечно, могу и не только могу, но и мог».
Впрочем, и эта мысль и этот быстрый короткий ответ стальных глаз промелькнули менее, чем в секунду, но какое-то волнение осталось.
— Страшно? — спросил я без интонаций и сейчас же понял, что это был не вопрос, а мое собственное признание: мне было страшно.
Левый мускул бритого лица дрогнул:
— Это — не то слово, — заговорил глухой голос. — Да, не то. Страшно бывает от внезапности. Страшно то, чего не ждешь… А в этой профессии ждешь всего.
Хозяин поторопился разъяснить нам специальность Михаила Ивановича:
— Ведь он провел контрразведчиком свои лучшие годы, а это были страшные годы гражданской войны. Вообразите себе белогвардейца в стане большевиков…
— Вы служили у них? — спросил высокий полный инженер.
— Ну, конечно! В этом и вся прелесть. Тут главной задачей было заставить их поверить в свою преданность. Без этого я не мог бы сделать ни одного шага, уж, конечно, я не имел бы никакой возможности столько раз переходить границу.
— Михаил Иванович переносил мобилизационные планы, — снова объяснил хозяин.
— Да, походить пришлось… И вот тут-то, на границе, с этой предательской ношей, действительно, приходилось… трудно. На этой тонкой линии всегда стояла смерть. Ведь шла двойная игра. Все время надо было жить в двух масках. Одна маска выражала преданность, готовность на самопожертвование, идейный героизм. Другая изображала торжествующую, мефистофельскую улыбку. Собственно говоря, я всегда испытывал интереснейшие переживания. Да, теперь, когда оглядываешься назад, сам не веришь, что все это было в действительности.
Михаил Иванович встал и в волнении зашагал по комнате.
— Бывало, стоишь в штабе навытяжку, следишь, как палец ненавистной руки чертит по карте, слушаешь, как тебе внушают: «Необходимо получить точные сведения именно об этом районе неприятельских действий»… Неприятельских!.. Это они-то для меня — «неприятели». А голос продолжает: «Вы должны глубже войти в доверие их штабов! Не брезгайте ничем! Пускайте в ход все средства! Если нужно — подкупайте! Швыряйте деньгами! Понадобится — спаивайте! Входите в любовные связи с их женщинами! Проникайте в письменные столы, в служебные шкафы, но главное — в души, в сердца, в доверие! Опутывайте всего человека! А чтобы в вас не сомневались, прикидывайтесь другом и единомышленником. В доказательство представляйте эти планы. Говорите, что вы их выкрали чрез вашу секретную агентуру…» Это мне-то нужно было «прикидываться» их единомышленником! Но — ничего. Молчание! Молчание! Выдержка! Спокойствие! Подлый голос, посылающий на предательство, умолкает. Карта вручена. Прячу эту бумажку, деньги, паспорт — и на границу. Конечно, тут уже — последняя ставка: или пан, или пропал…