Тайна и кровь
Шрифт:
Поздний вечер. Мы сидим вдвоем. Ночью я выеду. Под утро меня перетолкнет красный финн на тот берег.
— А этого финна — бойтесь! Это — ихний. Ни одного лишнего слова!
Наконец, часы бьют 12. Я встаю, мы прощаемся, я выхожу на двор, огибаю забор. В темноте я различаю лошадей. В последний раз оглядываюсь на огни дома.
Быстро мчат маленькие, крепкие, сытые кони. На пустынном небе неподвижно сверкает единственная звезда. Огненными стрелами взлетают и гаснут мысли. Но сердце спокойно. Будь, что будет!
Только по временам по телу пробегает
Финн ударяет по лошадям. Бег усиливается. Мы подскакиваем на ухабе, и в тот же миг мой мозг прорезывает подлый и хищный оклик: «Стой!» Это я задремал, и у меня случилась слуховая галлюцинация. Позавчера так крикнул в воротах убитый Томашевский.
V. Испытание
— Ах!
Электричество потухло. — Зажигайте поскорей!
Даже в темноте я почувствовал, как Зверев вздрогнул.
— Сейчас зажгут! У меня это бывает часто.
Комната осветилась.
— Простите! Но я так привык к этим странным сигналам.
— А! я понимаю. Оцепленный район? Было?
— Не торопите! Все было… Да, так об этом… Ночь памятна. Конечно, это была только слуховая галлюцинация. Прошло — и все стало ясно. Яснела даль, яснела мысль.
Но кто же едет со мной? Кто он, который везет меня… куда?
Тогда я спросил:
— Кто вы?
И вдруг гибкое тело, улыбающееся лицо, легкий смех:
— Я — адъютант Рахии.
Боже мой! Рахия! Страшное имя! Я знал его. Кровожадный, ожесточенный, кем-то и чем-то навсегда озлобленный в этом мире, помесь дерзости и хищничества, Рахия! Это — его адъютант! С ним я еду. Сердце сжимает страх. Неслышно скрипят мои зубы. Вот кому я передан. Но сдержанность! «Брыкин», успокойся! Молчи, сердце! Владимир Владимирович, улыбнись!
Мелькают странные мысли, встают безумные сопоставления:
— У меня на козлах — Дзержинский.
— Не наш, так их.
Меня везут… Куда? Верить или не верить? Возница — адъютант Рахии — оборачивается ко мне:
— Ну, а вы кто?
Смеется.
— Ну, кто я. Известно: большевик!
Улыбается. О, эта улыбка! Как хорошо было бы сейчас в этой снеговой пустыне прикончить этого человека, и не будет ни следа, ни воспоминаний и даже угрызений совести. Михаил Иванович, вам это не в первый раз? Вы уже убили? В чем дело? Выньте револьвер! Но нет! Приказ, повиновение, дисциплина, назначение!
Режут сани пушистость снега. Полозья не скрипят: так легок ход. И мыслей нет. Летим по берегу, вдоль границы, по болотам — вот и река Сестра. Какая пустынность! Какая белизна! Наконец, пограничный пункт. Он называется: Рауту. Это слово для меня не ново: оно было указано князем. Останавливаемся. Я говорю про себя:
— Слава Богу!
Увы, преждевременно. Путь далек. Мы мчимся дальше. Наконец… Приехали. Никогда не забуду этих минут. Комендант… слышали такое имя…
— Какое?
— Котка! О, замечательный человек!
Высокий блондин. Синие металлические глаза. В каждой черте — решимость. Я вхожу. Он оглядывает
Он говорит:
— А! Наш!
И в тот же самый миг двое вводят белокурого человека. Адъютант Рахия — около меня. Он хохочет. Удивительно! Что смешного? Оказывается, это двое финских красногвардейцев поймали белого финна. Он входит, и на его лице написана одна равнодушная готовность умереть. Губы сжаты. Голова закинута назад. По-моему, шапка сидит немного нескладно. Этому человеку не надо смотреться в зеркало!.. Перед смертью никто не смотрится в это страшное стекло! Он знает, что через несколько минут его голова разлетится вдребезги.
Металлический и спокойный, Котка встает. Я напрягаюсь. Я слежу за каждым его движением. Наконец, не выдерживаю. Обращаюсь к моему вознице, адъютанту страшного Рахии. Я прошу:
— Будьте добры, переведите мне все, что будет говорить товарищ Котка.
Он дружелюбно треплет меня по плечу:
— С удовольствием! А любопытно?
Я собираю все мускулы лица, чтобы изобразить улыбку. Я говорю:
— Я думаю — интересно! Хе! Смерть врагов — наша услада. Ха! Чем меньше будет их, тем больше нас.
И сразу вздрагиваю. Вздрагиваю от лжи, от внутреннего беспокойства и от неожиданного окрика — Котка требует:
— Револьвер!
Я боюсь, что мои нервы не выдержат. Неужели это случится при мне? Но ничего нельзя сделать. Я не могу схватить за руку этого страшного человека. О, если бы сразу встать, сжать это горло, смять и, подняв его револьвер, расстрелять весь барабан в голову, в сердце, в живот, потому что я знаю: это — смертельные раны. Я знаю.
Но — нет! Я молчу. Напряженный, исступленный, взбешенный и в то же время покорный, выдавливая сочувствие на лице, я вдруг чувствую на себе устремленный, стальной взгляд Котки. Котка говорит:
— Ха, так ты — белый?
И вдруг приказывает:
— Лицом ко мне! Затылком в стенку!
Неподвижность. Точность. Белый финн — у стены. На мгновение мне кажется, что он старается вдавить заднюю часть своего черепа в эту белую каменную стенку. Всем сердцем, всем напряжением моих нервов, моей бедной любовью и теми остатками героизма, которые теплятся в человеческой душе, я хочу, я желаю, порываюсь его спасти, заслонить, вырвать этого человека из рук проклятой и подлой смерти.
Раздается выстрел.
Не прямо, а вкось (в этот момент я ловлю себя на трусости), — внезапно оглушенный, я смотрю туда.
— Слава Богу!
Пуля вонзилась около виска. Я спрашиваю себя:
— Случай?
Но в этот момент Котка стреляет вторично. Пуля — над головой белого финна. Третья, четвертая, пятая. Мои ежесекундные вздрагивания. Я сам прощаюсь с жизнью.
— Нет!
Мы живы оба — и я и он, — и только окружность из пуль обрамляет гордо закинутую, ни разу не дрогнувшую голову. Светлые глаза глядят смело и вызывающе. Два барабана расстреляны. Котка требует второй револьвер. Адъютант Рахии смеется… Браунинг подан. Еще раз я внутренне содрогаюсь.