Тайна и кровь
Шрифт:
Но вот и форпост пограничной стражи. Епанчин что-то говорить по-фински, и мы направляемся к границе в сопровождении лейтенанта и унтер-офицера. Печальный рассвет стелется по земле и тихо умирает на опушке леса. Мы ускоряем шаг. Едва минуем кустарники, как из-за деревьев громко и неожиданно слышится:
— Halt!
Я вздрагиваю. Но унтер-офицер твердо отвечает по-фински:
— Suomi!
Это — пропуск. Еще несколько минут. Вот — и граница. До нее мы добегаем согнувшись. У проволоки — последнее пожатие руки. Мы прощаемся. Епанчин дает мне парабеллум. Я слышу ободряющее:
— С Богом!
Это — первое слово, за все время сказанное Епанчиным по-русски.
Я — один. Крещусь и пролезаю под проволоку. Все тихо. Белизна, молчание, безлюдье… Пригнувшись к самой земле, я бегу по снежной целине.
— О, Господи, помоги!
Вдруг:
— Стой!
Пули жужжат около моего уха. Я бросаюсь в снег, я вынимаю парабеллум, лежу и жду. Подбегают четверо, это — красные часовые. Я арестован!
Они приказывают:
— Оружие!
Я быстро поднимаюсь и говорю:
— Я — неприкосновенный секретный сотрудник главного советского штаба.
На меня смотрят подозрительно.
— Извольте справиться, — твердо заявляю я. — Телефон № 32.
Это действует.
— Ну что ж, товарищи, — предлагает старший, — разговаривать нечего, надо обязательно препроводить.
И меня ведут к начальнику пограничного участка. Он вежливо кланяется. Я требую:
— Вызовите политического комиссара!
Он приходит. На его рябом лице написано презрение. Почему? Я вручаю ему документы и прошу справиться обо мне на разведывательном пункте. Короткий телефонный разговор. Через несколько минут я удостоверен. Плохо быть верблюдом даже в том случае, если пролез сквозь игольное ушко. Горб рос. На каждом шагу стерегла опасность. Увы! Она меня ждала не на границе. И эта опасность не пришла, а рухнула, как падает потолок. И тогда подо мной затряслась земля…
Ну, что говорить! Вечером — я в Петрограде, на другой день, в 9 часов — в штабе. Не настораживайтесь: пустяки. Пришел, вызвал Леонтьева. Мы смотрим друг на друга. Я передаю ему тонкую шелковую бумагу и вынимаю из кармана тулупа детские башмачки.
— Видите, все выполнено.
Идем к комиссару. О Перкияйнене меня даже не спрашивают. Разве я мог без Перкияйнена принести такие сведения? Комиссар этого не допускает. О, наивность! Разговор короток:
— Вот вам новое задание. Вот деньги. Распишитесь! Документы целы? Отлично!
Я опять получаю 9000 финских и 1000 думских. Леонтьев объявляет:
— Можете отдыхать три дня.
Я выхожу на улицу. Невский пуст. Я иду на Сергиевскую. Меня встречает все тот же Феофилакт Алексеевич: та же борода и роговые очки. Он выслушивает меня:
— Да! Да! Да! Так! Так! Дальше. Дальше. Ага!
— Когда я получу сведения о Кронштадте, дредноутах и гарнизонах?
— Через неделю.
— Невозможно.
— Почему?
— Через три дня я должен выехать.
— Получите через три дня. Все-таки наведайтесь утром послезавтра.
Итак, сделано все. Как скоро! И вот тут-то случилось… Как бы вам это сказать?..
— Говорите откровенно.
Я наполнил рюмки ликером. Михаил Иванович встал и нервно заходил по комнате, потом круто повернулся:
— Ну, говорить, так говорить все! Я пошел к ней…
— К Марии Диаман?
— Может быть. Словом, к ней. Стучу. Широко и смело распахивается дверь: на пороге — она. Вы ее не любили, но ее можно или любить, или ненавидеть.
— А вы… любили?
— Может быть… Никогда еще она не была так прекрасна в этой изящной тонкости черт — это египетское лицо под иссиня-черным каскадом разбившихся волос. Я наклоняюсь к ее нежной руке, я чувствую воздушную легкость ее нежных пальцев. О, если бы в эту минуту она спела бы хоть одну фразу! Услышать этот голос великолепной певицы! Но — выдержка! Самообладание, Михаил Иванович, самообладание. Я спрашиваю:
— Полковник дома?
«Полковник» — это летчик Варташевский. С улыбкой розовых уст она откидывает назад милую гордую голову.
— Сейчас придет.
Она берет меня под руку, мы входим в маленькую гостиную, она садится на темно-синий диван, я становлюсь у окна и бесцельно, бессмысленно смотрю на улицу. Присутствие этой женщины меня волнует. Она что-то меня спрашивает, и я ей отвечаю тоже что-то, потому что я сам с головы до ног, весь — готовый ответ на самый страшный вопрос, какой только может быть в человеческой жизни.
Но — вот: входит Варташевский. Мы перекидываемся незначительными словами.
Что случилось? Почему он не смотрит мне в глаза? Ведь мы были так близки. Может быть, недоволен? Ревнует? Невозможно: ему — ревновать меня!.. В чем же дело? В это время я слышу звонок. Мария Диаман открывает сама. В передней происходит разговор вполголоса. Я настораживаюсь: произнесено мое имя.
В гостиную входит человек. В раскачивающейся походке я угадываю: это — матрос. Он в новом штатском костюме, у него неумело повязан безвкусный галстух цвета клюквенного киселя с молоком. Человек протягивает мне большую массивную руку с короткими красными пальцами. Шепотом спрашивает:
— Вы — товарищ Брыкин?
— Я.
Я быстро оглядываю пакет. Даже для неопытного человека ясно, что это — грубая подделка.
С замиранием сердца я задаю вопрос:
— С Петербургской стороны?..
Он смотрит мне в глаза, желая уловить произведенное впечатление. И сразу бухает:
— От Трунова и Данилова…
Шепотом прибавляет:
— Они тоже ходят туда и назад. Очень желают вас видеть. Когда будете?
Тогда, собрав последние остатки воли и сил, я громко чеканю слова:
— Никакого Трунова и никакого Данилова я не знал и не знаю до сих пор.
— Ну, раз не знаете, тогда что же делать… Очень жаль.
Переодетый матрос уходит. Ясно: я — в сетях. Меня выследили. Сомнений нет. Но надо сейчас же решить: была ли слежка за мной, когда я шел к Феофилакту Алексеевичу, или нет? Очевидно, была. Надо скорее решаться!
Молнией прорезывает мозг толкающая мысль:
— Бежать!
Я быстро целую руку Марии Диаман. Она отводит глаза в сторону. Варташевского в комнате нет. В эту минуту я слышу под окном шум подъехавшего автомобиля.