Тайна Карлоса Кастанеды. Анализ магического знания дона Хуана: теория и практика
Шрифт:
А. К.] посредством сновидения, а ты сделал это при помощи своих растений силы. Нагваль сказал, что эти растения собрали угрожающую сторону твоего второго внимания в одну глыбу, и что это и есть та фигура, которая выходит из твоей головы. Он сказал, что это случается с магами, которым дают растения силы. Если они не умирают, то растения силы закручивают их второе внимание в эту устрашающую фигуру". (V, 563)
Словом, дело не в здоровой печени, не в грозящей токсикомании, которая повсюду мерещится наркологам, не в биохимической зависимости и снижении трудоспособности (на что сетуют социологи и блюстители "нравственного здоровья" нации). Мрачная власть полуживотного эго распрямляет крылья и распускает когти, чтобы крушить, подавлять, устрашать и подчинять все вокруг
Когда Карлос "остановил мир" (т. е. вышел из-под власти тоналя), не прибегая ни к загадочному кактусу, ни к дурману, ни к "курительной смеси" дона Хуана, он понял важную вещь: растения силы не так уж важны в магии, и, возможно, больше никогда ему не потребуются. "С полной очевидностью я осознал: мое первоначальное предположение относительно принципиального значения психотропных растений — ошибка. Они вовсе не являются важным аспектом магического описания мира, они лишь помогают свести воедино разрозненные части этого описания. Просто в силу особенностей характера я был не в состоянии воспринимать эти части без помощи растений. Упорно цепляясь за привычную версию реальности, я был глух и слеп к тому, что дон Хуан пытался внедрить в мое сознание. И только эта моя нечувствительность заставляла его использовать в моем обучении психотропные средства." (III,
447) Еще более откровенно рассказывает Кастанеда о своем «прозрении» в интервью Сэму Кину: "Дон Хуан использовал психотропные средства только в начале моего обучения, поскольку я был, по его словам, слишком самонадеян и «заторможен». Я держался за свое описание мира, как утопающий за соломинку. Психотропные средства создали брешь в моей защите — системе глосс. Моя догматическая уверенность была разрушена."
Апологеты ЛСД-революции утверждали в свое время, что только психоделики способны кардинальным образом преодолеть пропасть, лежащую между «я» (эго) и действительностью, что только с их помощью человек обретет, наконец, изумительную яркость и чистоту восприятия, постигнет великолепие Вселенной и позабудет горечь «отделенного» существования — свою неудовлетворенность, беды, страдания и заботы. Национальные правительства не приняли эту идею — политики и экономисты хорошо знают, что личности, лишенные эго, перестают быть социумом, и тогда "история прекращает течение свое". Не стоит, однако, уповать на успехи химии. (Тем более, что Хаксли сообщает нам о давно известном факте: мескалин и адреналин имеют сходную химическую структуру. А "затем было сделано открытие, что адренохром, являющийся продуктом распада адреналина, может вызывать многие симптомы из тех, что наблюдаются при отравлении мескалином. Но адренохром, вероятно, возникает спонтанно в человеческом теле. Другими словами, каждый из нас может вырабатывать химический продукт, ничтожная доза которого вызывает глубокие изменения в сознании…
— The Doors of Perception.)
Сэм Кин тоже пытается понять, есть ли различие между психоделическим опытом и переживаниями Кастанеды в смысле "слияния со Вселенной" и "повышенной яркости восприятия":
"С. К.: По-видимому, психотропные средства на какое-то время устраняют границу между «я» и миром, и дают возможность мистического слияния с природой. Во многих культурах, сохранивших интуицию общности человека и природы, также предусматривалось церемониальное использование психотропных средств. Был ли Ваш магический опыт без их использования аналогичным тому, когда Вы принимали пейот, «дымок» и "траву дьявола"?
К. К.: Не только аналогичным, но гораздо более интенсивным. Каждый раз, когда я принимал психотропные растения, я помнил об этом, и у меня была, таким образом, постоянная возможность подвергнуть сомнению достоверность испытываемого опыта. Но когда, например, со мной разговаривал койот, у меня не было никакой такого рода защиты. Я не мог истолковать это каким-либо рациональным образом. Я в самом деле остановил мир, и на короткое время вышел за пределы привычной западно-европейской системы описания." (Из интервью в Psychology Today.)
3. «Неделание» и остановка мира
Созерцая всю безмолвную вселенную и человека, оставленного во тьме на произвол судьбы…, не ведающего, на что надеяться, что предпринять, что будет после смерти… я испытываю ужас, как человек, которому пришлось заночевать на страшном необитаемом острове, который, проснувшись, не знает, как ему выбраться с острова, и не имеет такой возможности.
Конечно, лишь немногие из нас подсознательно предчувствуют свое безнадежное положение. Мы рождаемся одинокими и живем одинокими. Страх перед одиночеством толкает нас к религии, — ведь чаще всего это обещание загробной жизни в общении с Богом и другими сознательными существами. Мы прячемся в суету, в «экстрарефлексию», в тот увлекательный блеск тоналя, где «забываемся», любовно перебирая свой "инвентаризационный список". Единственное разрешение подспудного и напряженного самообмана чудится нам на самых крутых вершинах метафизического взлета. Как пишут У. Садлер и Т. Джонсон в своей книге "Что такое одиночество?": "…когда на карту не ставится бессмертие личности, а подразумевается плотиновский "полет единственного к Единственному", тогда предполагается слияние «Я» и Абсолюта и сама возможность одиночества в принципе сводится на нет. Фактически все это только кажется непохожим на ницшеанский дионисийский порыв к мистическому единству или на фрейдистское толкование парменидовского Единого, проявляющегося как "океаническое чувство".
Итак, мы пребываем в состоянии некоего очень продуктивного мифа — "мифа об одиночестве". Не думаю, что вас удивит такой подход — в конце концов, беседуя об описании мира, мы только и делаем, что говорим о мифах: мифах культуры, мифах творчества, мифах социального бытия и бытия как такового. Дабы хоть как-то удовлетворить свою экзистенциальную тоску, человек построил высоко метафизический миф, к которому удобно прибегать мистикам и "учителям жизни". "Парменидовское Единое", "океаническое чувство", "слияние с Абсолютом" — как красиво и тонко сработано мифическое полотно! Противоречия «отдельного» существования эго снимаются легко и удобно, если призвать на помощь сокровища нашей неистощимой лексики. "Задача мифа, — пишет Леви-Стросс, — создать логическую модель для преодоления противоречий". И добавляет: "Потребность в снятии противоречий сильнее всех тех орудий, которыми пытаются снять саму эту потребность."
В этой главе мы будем говорить о действительном, а не метафизическом факте. Умственные спекуляции философов часто грешат схематизмом и абсолютизацией логических схем. Жизнь всегда неожиданна и преподносит диковинные сюрпризы. Например, Сэм Кин, рассуждая о парадоксальных перцепциях, «просветленного», не думает о Едином, а вспоминает более конкретные вещи: "Это похоже на идею Нормана Брауна, — говорит он, — что дети, шизофреники и те, кому свойственно божественное безумие дионисийского сознания, осознают вещи и других людей как продолжение своих тел. Дон Хуан имеет в виду нечто подобное, когда говорит, что человек знания имеет волокна света, соединяющее его солнечное сплетение со всем миром."
Остановка мира прекращает миф об одиночестве, но и разрушает миф о преодолении одиночества через "слияние с Абсолютом". Что бы ни говорили мистики и оккультисты, "слияние с Реальностью" — это смерть, это прекращение бытия воспринимающего центра и погружение в безличность, в энергетический порядок Вселенной, который некому больше свидетельствовать. Если ваше религиозное чувство находит такое положение прекрасным, нам нечего к нему добавить.
Цель дона Хуана — остановить мир не для того, чтобы сбежать в пустоту, а чтобы научиться видеть его.