Тайна казачьего обоза
Шрифт:
— Ты закусывай, Витя, — Федя указал на стол, — а я распоряжусь, когда подавать горячее, — и нажал кнопку вызова секретаря.
Постучавшись, неслышно ступая, в комнату вошёл официант. Владимирцев попросил лишний раз не беспокоить; горячее подадите через час. Официант безмолвно кивнул и скрылся за дверью.
Хрустя квашеной капустой, Витя спросил:
— Не водку кушать же ты меня позвал? — и наполнил рюмки, — понадобились, значит, мои скромные услуги.
— Не услуги. Работа.
Челюсти Вити, перемалывавшие язык с хреном, остановились на полпути; наклонившись, он переспросил:
— Работа?! Такие, как я не работают.
Федя выпил.
— Знаю, —
Витя к рюмке не притронулся. Проглотил пластик языка, вытер губы наружной стороной кисти.
— Темнишь, Федя, — он прищурил глаза, хрустнул пальцами рук. — Мутки всякие не люблю.
— А золото любишь? — спросил громким шёпотом Федя, резко наклоняясь вперёд, галстук проехался по закускам и, почти коснувшись лба друга, повторил: — Золото … любишь!..
Тщетно напрягая извилины, Витя Рябой силился вспомнить, кто его уже пытался за прошедшие сутки соблазнить рыжьём. Помассировал ладонями лицо, соединил их перед собой, будто собираясь молиться.
— Сколько?
Фёдор Витальевич любил держать в напряге конкурентов и друзей, задавая в лоб неприятные вопросы или говоря пикантные вещи. С другом этот вариант не пройдёт. И, поменяв тактику, завёл речь, не касаясь конкретно поднятой самим темы, вскользь упоминая что-то, давно забытое. Всё время вставлял в путаную речь беседы, разбавляя монотонность, яркое «ты мне друг или куриная ляжка», радужное «мы друзья или заячьи хвостики», кумачовую строгость слов «я так понимаю, дружба дружбой — табачок врозь» и одиозно-оранжевое «пуд соли не съели, но половину-то точно!», будто запутывал следы зверь, уходящий от погони.
И ходил, ходил словесными кругами, поднимая буквенную пыль вокруг темы; приложив руку к сердцу, утверждал, для этого необходимо напрячь все силы.
В итоге Витя потерял нить Ариадны в вербальном лабиринте арабески-монолога друга, устав слушать пустой трёп, поставил лекарственный затор на пути словесной диареи.
— Короче, — сдерживая кипение души, оборвал друга Витя. — Безусловно, понадобится, если, напрячься можно, дуться, мучиться и пучиться. Согласен. Ради чего? — развёл руки, — ради эфемерного золота? Ты знаешь, я пацан конкретный, и мне нужна конкретность. Иначе, к чему напрасные муки?
— Durch uberwuchsen der Qualen zu Quelle der Genusse [13] , — улыбнулся приветливо Федя. — Али забыл?
— Али забыл, — передразнил Витя и сухо щёлкнул пальцами, — ты вот … это, блин … никак не можешь без своего пангерманизма, что ли!
— А что вдруг такое? — воскликнул Федя. — А?
— А то, — отгрызнулся Витя, — твой филологический мусор захламляет уши. Будь человеком, базарь по-пацански.
Не сводя глаз с друга, хозяин кабинета покачал головой.
13
Через тернии мучений к источнику наслаждений (нем.)
— Нет, — протянул он. — Базару ты от своей шпаны наслушаешься. Я буду — говорить!
Федя повторил рюмочное водочное половодье.
— Знаешь причины нервных срывов? — спросил друга и, не дожидаясь, ответил, — вовремя не выпито, когда налито.
Золото, закусив, сказал Федя, твоя цель; царское, приблизительно пять-шесть пудов. (Витя снова попытался вспомнить,
Опорожнив подряд два бокала пива, Витя вдруг встал, поднял лицо к потолку, прищурил глаза; некоторое время он так стоял, что-то подсчитывая и умножая в уме.
— По рукам! — согласился он и закинул удочку, — скажи, хоть как вещица-то твоя выглядит, чтобы с золотишком невзначай не перепутать…
Детство своё Эдуард Алексеевич Косиндо помнил смутно.
Из поздних разговоров с отцом узнал, когда ему исполнилось три года, семья Ко-Син-До вынуждена была тайком эмигрировать в советский Союз. Несмотря на маленький возраст, врезалось Эдику в память и осталось в ней навсегда, как они в спешке покидали дом. Зима в том году выдалась студёная, снежная, мели метели сутки напролёт; пурга заносила снегом ветхие хибарки по самые крыши.
С трудом отворяя дверь, вместе с морозом и колючим ветром в дом вошёл отец. У него было встревоженное лицо; он что-то крикнул матери; Эдик, тогда его звали У, не разобрал слов отца, чтобы как-то побороть голод, мать уложила маленького У спать, но судя по красивому побледневшему лицу мамы и искажённому страхом лицу отца, это было очень серьёзно.
Мама бросилась собирать нехитрый скарб, но отец её остановил:
— По, бери ценное и необходимое, документы, провизию. Одевай сына. Я скоро вернусь.
Мама не спросила отца, куда он отлучается. Никогда не интересовалась раньше, ни позже, когда перебрались через границу и добрались до Якутии.
Отец вернулся в сопровождении незнакомца и указал на него:
— Он нам поможет в пути.
В ночь, в метель, в снег, соединивший плотным белым покрывалом небо и землю, они вышли из дома, навсегда с ним попрощавшись.
Ветер крепкими руками рвал одежду, забирался под неё длинными ледяными пальцами; выкалывал глаза острыми лезвиями холодных поцелуев.
Их путь пролегал вдали от населённых пунктов. Питались беглецы скупо. Зато не было ограничения в воде, топили снег, и пили, забивая жидкостью чувство голода. Окольными путями подошли к границе.
Последний ночлег перед переходом провели в небольшой пещере. На скудном огне костра мать приготовила рис с остатками сушёных овощей. «Всё, — сказала она, ни к кому не обращаясь, — запасов больше нет». «Здесь они вам не понадобятся, — подал голос незнакомец, всегда говоривший шепотом исключительно с отцом. — Завтра вы будете дома: Советский Союз ваш новый дом».