Тайна клеенчатой тетрадиПовесть о Николае Клеточникове
Шрифт:
А на другой день и Анна Петровна открылась. Когда опять в разговоре дошло до тайны — она рассказывала о Вене и Праге, — она и сказала, что ничего таинственного, по сути, нет, она выполняла некоторые деликатные поручения Третьего отделения, которые уже давно перестали быть государственной тайной, так что, если он пожелает, она сможет немало интересного из этой области ему порассказать. Ей было любопытно, как он отнесется к ее признанию, но ему, казалось, было все равно; он выразил, конечно, вежливое удивление, спросил про мужа, не по сему ли ведомству тот служил, она признала, что по сему, и на том его любознательность истощилась, так что это немного покоробило ее. Он даже не спросил, какие поручения она могла выполнять за границей, она сама об этом заговорила, объяснив, хотя он и не спрашивал, что роль Третьего отделения вовсе не сводится к вылавливанию крамольников, у него много других, более высоких интересов, в том числе межгосударственных. «Более высоких» она произнесла гордым тоном, с надменным выражением и как будто искренне. Впрочем, больше об этом в тот вечер они не говорили, она была недовольна им, они рано разошлись.
Когда он все это изложил Михайлову, спросив, не достаточно ли этого, чтобы заключить, что Анна Петровна действительно шпионка и квартира ее действительно шпионский притон (как и предполагал Михайлов), следовательно,
Он прожил у Кутузовой и ноябрь, и декабрь, и почти весь январь нового, 1879 года и, может быть, остался бы и дольше, но случилось событие, которое сделало это ненужным и которое вместе с тем перевернуло всю его судьбу, навсегда связав его с Петербургом, с Михайловым и его товарищами, с их судьбой, — он сам поступил в агенты Третьего отделения.
Но прежде, чем это случилось, а затем случилось и другое — его перемещение в канцелярские чиновники Третьего отделения, когда перед ним открылись несравненно более широкие возможности наблюдать за действиями сыскной полиции, более того, когда он получил доступ ко всем секретным материалам по делам о политических преступлениях, — прежде, чем это случилось, проживание в квартире Кутузовой сыграло свою, и очень немалую, роль.
Анна Петровна, как агент Третьего отделения на жалованье, должна была исполнять в некотором роде санитарные обязанности на нескольких порученных ее попечению заводах, следить за тем, чтобы среди рабочих этих заводов не распространились нежелательные увлечения, не завелись кружки или иные формы тайной организации, своевременно предупреждать развитие сей болезни. Как предупреждать? На этот счет существовала обширная система мер, начиная с заведения агентом личных связей с рабочими и выявления умонастроений в их среде (Анна Петровна и заводила такие связи, она крестила детей рабочих, помогала бедным семьям, при этом в разговорах с рабочими держалась чуть ли не социалисткой) и кончая организацией провокаций, которые вели бы к арестованию опасных смутьянов. У нее были помощники из рабочих, которых она же и выпестовала, некоторые из них со временем сами становились агентами Третьего отделения. При Клеточникове Анна Петровна приютила у себя на даче в качестве сторожа беспаспортного социалиста-рабочего, еще сама не зная (советовалась с Клеточниковым), на что его употребить, пустить ли на развод социалистов, с тем чтобы потом всех и выдать скопом, или постараться обратить его в сознательного провокатора.
Все это сделалось известным Клеточникову не вдруг. О своих теперешних занятиях Анна Петровна ничего ему не рассказывала, не из предосторожности (хотя, конечно, частью и поэтому, лишняя предосторожность никогда не вредит, это она понимала), просто не любила об этом говорить, это были будни, в них ничего не было для нее интересного, все было текучим, интересно было то, что было в прошлом, что отстоялось. И Клеточников не расспрашивал ее об этом, ему довольно было и того, что само собою обнаруживалось. Кое-что обнаруживалось, когда к Анне Петровне приходил кто-нибудь из ее помощников, «пестунов», или из «крестников», то есть бывших помощников, теперь работавших в агентуре самостоятельно, приходили, когда у нее сидел Клеточников, и она не выпроваживала Клеточникова, а сама выходила для разговора с пришедшим в переднюю или в другую комнату и при этом не всегда озабочивалась плотно прикрыть за собою дверь, так что Клеточникову частично был слышен их разговор, или когда начинала разговор, не смущаясь присутствием Клеточникова, полагаясь на его скромность или, может быть, не придавая большого значения разговору. Особенно много давали визиты «крестников». Они любили Анну Петровну и приходили иногда без всякого дела, просто повидаться, поболтать, — вот они-то (многие из них), не в пример Анне Петровне (впрочем, все люди молодые), нуждались в общении как раз для разговора о текущих заботах и волнениях, они-то и выбалтывали многие секреты. Так выяснилась вполне роль Петра Николаевича, шпиона, о намерении которого спровоцировать сходку рабочих Клеточников узнал еще в ноябре. Петру Николаевичу удалось-таки исполнить задуманное. Во время стачки на одной из фабрик за Нарвской заставой он под видом социалиста собрал сходку активистов-стачечников, полиция накрыла сходку, арестовав около полусотни человек, вместе с ними взяли и Петра Николаевича, но тотчас выпустили на поруки госпоже Кутузовой, известной заступнице рабочих — известной, понятно, в среде рабочих. С тех пор он жил на Старом Петергофском, усиленно пытаясь проникнуть в «Северный союз русских рабочих», но в этом уже не успел: Михайлов и его друзья, не сумевшие обезвредить Петра Николаевича во время осенних стачек, теперь аттестовали его должным образом членам «Союза» (через Халтурина), и те старательно обходили, его.
Так же открылась Клеточникову и роль другого «крестника» Анны Петровны, и это, пожалуй, было самым важным открытием, которое он сделал, пока жил у Анны Петровны, роль славного паренька Николки с трудной фамилией Рейнштейн. Николка представлял собою на первый взгляд симпатичнейший тип развившегося столичного рабочего, не больно грамотного, но с цепким и сметливым, практическим умом, помогавшим ему справляться с недостатками образования, и при этом с очаровательно мягким, уступчивым, незлобивым характером. Его все любили, и он, как казалось, всех любил, все у него были друзья и славные люди, ни к кому он не питал дурного чувства, с кем бы ни имел дела — с социалистами, с агентами. Даже к социалисту-слесарю Обнорскому, бывшему, как и Халтурин, одним из основателей и вожаков «Северного союза», тому самому Обнорскому, который отнял у Николки его законную жену Татьяну, Николка, казалось, не испытывал злого чувства, напротив, любя Татьяну, сам же и устраивал их жизнь, прятал Обнорского от полиции,
Когда Николка появился на горизонте Анны Петровны, Клеточников не мог сказать, но, вероятно, давно; Клеточников однажды был свидетелем их с Анной Петровной трогательного разговора о другом Николке, шпионе Шарашкине, тоже «крестнике» Анны Петровны, убитом социалистами полтора года назад, — оба они, и Анна Петровна и Николка, сильно горевали о Шарашкине как о близком и милом им обоим человеке. Николка с осени жил в Москве, уехав туда по делам «Северного союза» («Комиссаром союза», — однажды сказал Николка не без гордости, улыбаясь и блестя глазами; он держал себя при Клеточникове социалистом, и Анна Петровна поддерживала это его амплуа, впрочем, не весьма старательно), уехав как будто бы для организации московского отделения «Союза», но время от времени наезжал в Петербург и заходил к Анне Петровне. О его опасном для «Северного союза» «амплуа» Клеточников оповестил Михайлова еще до Нового года, и Михайлов тогда же передал все сведения рабочим, но на этот раз что-то не сработало в цепочке взаимных связей и услуг между землевольцами и активистами-рабочими. В чем было дело, Клеточников не знал; возможно, не поверили рабочие, что Николка, общий любимец, мог оказаться провокатором, решили, что это навет, если не худшее что-то, не та же, например, провокация, только с обратного конца, но возможно, что прорвалось в этом владевшее членами «Союза», как было известно Клеточникову, чувство некоей рабочей исключительности, стремление освободиться от опеки радикалов из образованных, вести борьбу за свое освобождение самостоятельно, об этом было известно Клеточникову и от Михайлова, и от того же Николки. (Однажды Николка хвастался тем, что в «Союзе» во время одного спора держал речь и она произвела на всех хорошее впечатление. «О чем же спорили?» — спросил Клеточников. «О революционности рабочих и интеллигенции, — ответил Николка. — Возник вопрос, можно или нельзя прибегать к ложным убийствам, примерно, для того, чтобы добыть деньги? Я сказал, что можно. Это интеллигенты всегда останавливаются на полдороге. А мы, рабочие, лишены этих глупых предрассудков».) Как бы то ни было, «Союз» никаких мер не принял и жестоко поплатился за это, когда в январе были арестованы Обнорский и несколько других видных членов «Союза».
Это случилось уже в то время, когда Клеточников определялся в агентуру, и ни у Анны Петровны, ни у Петра Николаевича (они оба деятельно участвовали в этом деле) уже не было ни малейших оснований что-либо скрывать от него; напротив, они имели основания держать его в курсе дела, более того, требовать от него, их сотоварища, участия в деле, поскольку дело было большое и трудное и они сбивались с ног, и если он не принял невольно непосредственного участия, то только потому, что, по плану всей операции, составленному начальником агентуры Третьего отделения господином Кириловым, каждому агенту-участнику было отведено строго определенное место, ему же, новичку, такое место не было отведено. Но от Анны Петровны и от Петра Николаевича, у которых он в эти горячие дни был в некотором роде связным, он знал об этом деле все. Увы, помочь Обнорскому ни он, ни землевольцы уже не могли. Нескольких членов союза все же удалось спасти, в том числе и некоторых из тех, у кого побывал Обнорский перед арестом и на кого невольно навел шпионов, ходивших за ним по пятам: предупрежденные о предстоявших обысках, они «почистились», и обыски, произведенные у них вслед за арестом Обнорского, ничего не дали.
Началось же с того, что Николка сообщил из Москвы в Третье отделение господину Кирилову день и час приезда Обнорского, возвращавшегося из заграничной поездки в Петербург. А чтобы господин Кирилов мог вернее выследить Ивана Козлова (под этим именем шил Обнорский), отправил с ним из Москвы (Обнорский возвращался через Москву) свою Татьяну. На одной из последних станций перед Петербургом к ним в вагон сели Кирилов с Анной Петровной, хорошо знавшей Татьяну, и еще несколько агентов. Татьяна незаметно указала Анне Петровне и ее спутникам на Обнорского, которого никто из агентов не знал в лицо. Так все вместе и приехали в Петербург. Прямо с вокзала Татьяна повезла Обнорского на Старый Петергофский к Петру Николаевичу, квартиру которого, как безопасное и во всех отношениях удобное место для жительства, указал Обнорскому Николка. В течение четырех дней за Обнорским следили, помимо Татьяны и Петра Николаевича, не меньше десяти агентов, отмечая квартиры, куда он заходил, наконец 28 января взяли его на улице.
Во всем этом обнаружилось несколько загадочных обстоятельств, разобраться в которых оказалось не так-то просто. Как случилось, что ни Обнорский и никто из его товарищей, членов «Северного союза», во все эти четыре дня не заметили за собой никакой слежки? Как случилось, что никто из товарищей Обнорского не поинтересовался, у кого он остановился, а если и поинтересовался, то не придал этому факту никакого значения, не предупредил Обнорского о подозрениях, возводимых на Петра Николаевича землевольцами? И как случилось, что об этих подозрениях не предупредили москвичей петербургские члены «Союза» еще в то время, когда сами узнали об этом (в этом случае и Рейнштейн знал бы о провале Петра Николаевича и уж конечно не направил бы к нему Обнорского)? Наконец, как случилось, что они не передали Обнорскому, когда он уже прибыл в Петербург, ничего о подозрениях, возводимых землевольцами на обоих Рейнштейнов-супругов, хотя, казалось бы, элементарные требования конспирации требовали сделать это, как бы ни было это неприятно Обнорскому? (Позже Михайлов выяснил, что Обнорскому ничего не сказали об этих подозрениях, потому что щадили чувства Обнорского, все равно бы, дескать, не поверившего в предательство любимой им и любящей его женщины и в предательство Николки.) Все это было предметом обсуждения между Клеточниковым и Михайловым. Поразмыслив, Петр Иванович сделал тот вывод, что всему причиной дикая, оставшаяся от прежних времен, типично русская беспечность, пренебрежительное отношение к вопросам безопасности; на эту тему он, Петр Иванович, не устает заводить речь между своими товарищами по «Земле и воле» и понуждать товарищей принимать необходимые меры (за что и удостоился прозвания Дворник). Подпольная организация не может рассчитывать на серьезный успех, не обращая внимания на эту сторону дела. «Ну, будем считать, что п-получили еще один урок. Лучше бы его не было», — заключил он.