Тайна корабля
Шрифт:
— У вас всегда была страсть к искусству, — спросил я его, — или она внезапно овладела вами?
— Ни то, ни другое, мистер Додд, — ответил он. — Правда, во время моих фотографических странствований я научился ценить и возвеличивать творения Божьи. Но это все-таки не то. Дело в том, что я спросил себя: что может быть желаннее всего в моем возрасте и моей стране? Очевидно, больше образования, больше искусства, ответил я себе. Я и выбрал лучшее из двух, захватил все деньги и явился сюда, чтобы овладеть тем, что избрал.
Все существо этого молодого человека и возбуждало, и принижало меня. У него было больше огня в мизинце, чем у
Он жил очень экономно на самом верху большого дома неподалеку от обсерватории. Он снимал комнату, которая вся была наполнена его собственными ящиками и чемоданами и вместо обоев покрыта его собственными, никуда не годными этюдами. Кажется, нет человека, который бы имел менее вкуса к неприятным обязанностям, чем я, и быть может, единственное, чего я не могу совершить, — это льстить человеку не краснея. Во всем же, что касается искусства, у меня чисто римская прямота и искренность. Я раза два молча оглядел эти стены, отыскивая в каком-нибудь потаенном уголке хоть что-нибудь стоящее внимания. А он тем временем ходил за мной по пятам, читая свой приговор на моем лице, иногда показывая мне какой-нибудь свежий этюд с неестественной боязнью и после того, когда он был безмолвно взвешен на весах критики и найден плохим, убирал его с явным движением безнадежности. Но вот окончился и вторичный обход, и оба мы были совершенно подавлены.
— О, — пробормотал он после долгого молчания, — вам нет надобности и говорить!..
— Хотите, я буду вполне откровенен с вами? Я думаю, что вы напрасно тратите время, — сказал я.
— Неужели вы не видите во всем этом ничего сулящего удачу? — спросил он, все еще не теряя надежды и вперив в меня свои сверкающие глаза. — Вот, взгляните хоть на эту дыню. Один приятель находил ее недурной.
Мне оставалось только еще раз внимательно разглядеть эту дыню; но, всмотревшись в нее, я мог только покачать головой.
— Мне очень грустно, но я не могу поощрять вас к дальнейшим стараниям, Пинкертон, — сказал я.
Он, казалось, успел вполне овладеть собой и воспрянуть из бездны разочарования, так сказать, подскочить, словно резиновый мячик.
— Ну, что ж! — проговорил он решительным тоном. — Конечно, это для меня сюрприз. Но я буду продолжать, что начал, и вложу в это дело всю мою душу. Не думайте, что время потеряно даром. Ведь это все-таки образование; это поможет мне расширить круг знакомств, когда вернусь домой; это поможет мне пристроиться к какому-нибудь иллюстрированному журналу; а потом я всегда могу сделаться купцом, — говорил он, с удивительной простотой делая это предположение, которое произвело бы на Латинский квартал потрясающее впечатление. — Впрочем, это ведь просто-напросто опыт, попытка, — продолжал он, — а здесь, как мне кажется, проявляется склонность унизить опыт и со стороны выгоды, и со стороны помещения капитала. А между тем все это сделано мной не без выгоды. Во всяком случае, вам надо было обладать мужеством, чтобы сказать то, что вы сказали, и я никогда этого
— Почем же вы знаете? — прервал я его. — Я видел вашу работу, но вы моей не видели.
— Да, не видел, — воскликнул он, — и потому отправимся сейчас же взглянуть на нее. Только я знаю, что ваша работа лучше, чувствую это заранее.
По правде сказать, мне было почти стыдно вводить его в свою студию, потому что моя работа, уж какая бы там она ни была, худая ли, хорошая ли, была неизмеримо лучше, чем его. Но теперь он совершенно оправился, и он даже удивил меня дорогой своими легкомысленными разговорами и новыми затеями. Я уже начинал понимать, что тут у нас, в сущности, произошло; не артист в нем был задет и обижен в своей страсти к искусству, а только деловой человек, с широкими замыслами и интересами, вдруг убедившийся, да еще притом с такой неожиданностью, что одно из двадцати помещений его капитала было неудачно.
Впрочем, хотя я никак этого не подозревал, он уже начал искать себе утешение в другом и ласкал себя мыслью об отплате мне за мою искренность, о скреплении нашей дружбы, и — одно к одному — о подъеме моей оценки его талантов. Я тем временем говорил ему что-то о себе; он вынул записную книжку и кое-что в ней записал. Когда мы вошли в студию, я снова увидел книжку в его руках и увидел, как он поднес ко рту карандаш, после того как бросил выразительный взгляд вокруг на мою некомфортабельную обстановку.
— Что это вы, хотите сделать набросок моей мастерской? — не удержался я от вопроса, снимая покрывало с моего Мускегонского Гения.
— О, это мой секрет, — сказал он. — Вам ни за что не догадаться. Мышь может пособить льву.
Он обошел вокруг моей статуи, и я объяснил ему ее. Я представил Мускегон в виде очень юной матери, несколько напоминающей индианку; на коленях у нее сидел младенец с крыльями, — эмблема нашего будущего воспарения; постамент ее был покрыт смесью скульптурных орнаментов в греческом, римском и готическом стилях, чтобы напомнить нам о тех древних мирах, откуда мы сами произошли.
— И что же, это удовлетворяет вас, мистер Додд? — спросил он, когда я объяснил ему все подробности моего произведения.
— Да, — сказал я, — приятели, как кажется, находят эту вещь недурной bonne femme [14] для начинающего. Да я и сам думаю, что это не так уж плохо. Вот, взгляните отсюда, с этого места. Нет, как хотите, в этом уже есть что-то похожее на дело, — допустил я, — но я намерен сделать нечто получше.
— Вот это настоящее слово! — вскричал Пинкертон. — Это слово я люблю! — И он снова что-то записал в свою книжку.
14
Добрая женщина — выражение, соответствующее нашему: тетка, тетенька, бабенка.
— Что вам в этом творении не нравится? — спросил я.
— Час от часу не легче! — рассмеялся Пинкертон. — Что же тут может не нравиться? Это прекрасная вещь!
И он опять принялся записывать.
— Ну, коли вы намерены говорить такие вещи, то я уберу с глаз долой предмет нашего собеседования. — И я начал закрывать холстом своего Гения.
— Нет, нет, — сказал он, — не спешите. Лучше поучите меня. Укажите мне, что тут у вас вышло особенно хорошо.