Тайна личности Борна (др. перевод)

Ладлэм Роберт

— «Что-то-там-такое-семьдесят один»?

— «Тредстоун». Это, должно быть, ваша компания?

— Не знаю, что это значит. Не могу вспомнить.

— Сосредоточьтесь.

— Стараюсь. В телефонной книге этой корпорации нет. Я звонил в Нью-Йорк.

— Вы думаете, это такой уж необычный случай. Ошибаетесь.

— Почему?

— Это может быть самостоятельное подразделение внутри какой-нибудь компании или же «слепая» дочерняя компания, то есть корпорация, делающая закупки для родственной компании, имя которой могло бы повлиять на

обсуждаемые цены в сторону повышения. Так делают сплошь и рядом.

— Кого вы стараетесь убедить?

— Вас. Вполне возможно, что вы разъездной агент американских финансовых интересов. Все указывает на это: фонды, специально созданные для распоряжения наличным капиталом, тайный вклад для корпоративного использования, который так и не был востребован. Эти факты, плюс ваш собственный интерес к политическим событиям, указывают на доверенного агента-покупателя и, вполне вероятно, крупного пайщика или совладельца родственной компании.

— Вы страшно торопитесь с заключениями.

— Я не сказала ничего такого, что противоречило бы логике.

— Есть одно-два слабых места.

— Где?

— Этот счет не показывает никаких убавлений. Только вложения. Я не покупал, я продавал.

— Этого вы не знаете, не помните. Выплаты могли производиться по краткосрочным депозитам.

— Я даже не знаю, что это такое.

— Казначей, осведомленный об известных приемах налоговой политики, должен бы знать. Где другое слабое место?

— Не принято убивать человека, который пытается подешевле купить. Агента можно вывести на чистую воду, но убивать незачем.

— Такое возможно, если произошла колоссальная ошибка. Или если кого-то приняли за другого. Я стараюсь убедить вас в одном: вы не можете быть тем, кем не являетесь. Кто бы там что ни говорил.

— Вы так в этом убеждены?

— Так убеждена. Я провела с вами три дня. Мы разговаривали, я вас внимательно слушала. Чудовищная ошибка действительно произошла. Или же тут что-то вроде заговора.

— С какой целью? Против кого?

— Это вам и предстоит выяснить.

— Благодарю.

— Скажите мне одну вещь. Что вам приходит на ум, когда вы думаете о деньгах?

Стойте! Не надо! Неужели непонятно? Вы не правы. Когда я думаю о деньгах, то думаю об убийстве.

— Не знаю, — ответил он, — я устал. Хочу спать. Посылайте утром вашу телеграмму. Передайте Питеру, что вы возвращаетесь.

Было далеко за полночь, начинался четвертый день, а сон все не приходил. Борн смотрел на потолок, на темное дерево, отражавшее свет настольной лампы. По ночам свет продолжал гореть. Мари просто не выключала его, Джейсон не спрашивал, а она не объясняла — почему.

Утром она уедет, ему предстояло решить, что делать дальше. Он пробудет в гостинице еще несколько дней, позвонит в Волен врачу, чтобы снять швы. После этого — Париж. Деньги были в Париже, и было что-то еще — он это знал, чувствовал. Какой-то окончательный

ответ. Он был в Париже.

Вы не беспомощны. Вы найдете дорогу.

Что ему предстояло найти? Человека по имени Карлос? Кто такой Карлос и какое он имеет отношение к Джейсону Борну?

На кушетке у стены послышался шелест простынь. Он взглянул туда и с удивлением увидел, что Мари не спит. Она смотрела на него, смотрела не отрываясь.

— Знаете, вы не правы, — сказала она.

— Насчет чего?

— Насчет того, о чем вы думаете.

— Вы не знаете, о чем я думаю.

— Нет, знаю. Я замечала это выражение ваших глаз, когда вы видите то, чего, возможно, и нет на самом деле, и боитесь, что это может быть.

— Но это было. Объясните мне, откуда взялась Штепдекштрассе. Откуда толстяк в «Трех альпийских хижинах?»

— Я не могу, но и вы не можете.

— Они были. Я видел их, и они были.

— Выясните почему. Вы не можете быть тем, кем не являетесь, Джейсон. Ищите.

— Париж, — сказал он.

— Да, Париж. — Мари встала с кушетки. Она была в легкой ночной рубашке светло-желтого, почти белого цвета с жемчужными пуговицами у шеи. Ткань струилась на ней, когда она босиком шла к нему. Она остановилась около него, глядя на него сверху, потом подняла руки и стала расстегивать пуговки на рубашке. Дав ей соскользнуть, она села на постель и склонилась над ним. Потянулась к нему и осторожно коснулась лица. Ее глаза, как это часто бывало за прошедшие несколько дней, смотрели в его глаза пристально и твердо.

— Спасибо за мою жизнь, — прошептала она.

— А вам — за мою, — ответил он, чувствуя желание и зная, что она испытывает то же. Ему хотелось знать, чувствует ли она при этом какую-то боль, как это было с ним. Он ничего не помнил о женщинах, и, возможно, поэтому в ней заключалось теперь все, что он только мог себе представить. Все и даже больше, гораздо больше. Она рассеяла для него темноту, остановила боль.

Он не решился сказать ей об этом. А она говорила ему теперь, что все будет в порядке, хотя бы на какое-то время, на какой-нибудь час, на остаток этой ночи. Она дарила ему память, потому что сама хотела высвободиться из тисков насилия. Напряжение отступило, теперь, хотя бы на час, их ждала безмятежность. Большего он не просил, но Бог свидетель, как же она была ему нужна!

Он коснулся ее груди и нашел губами ее губы. Влага ее поцелуя возбудила его, прогнав все сомнения.

Она приподняла одеяло и прильнула к нему.

Она лежала в его объятиях, положив голову ему на грудь, стараясь не задевать раненое плечо. Потом осторожно приподнялась, опершись на локти. Он посмотрел на нее, взгляды их встретились, и они улыбнулись друг другу. Она прижала палец к его губам и тихо заговорила:

— Я хочу кое-что тебе сказать, только ты меня не перебивай. Я не буду посылать телеграмму Питеру. Пока.